Реальность сердца

Загадка приглашения прояснилась четвертью часа позже, когда пришел Фиор Ларэ. За седмицу его рана почти затянулась, оставив только легкую скованность движений, но Гоэллону казалось, что та ночная стычка не прошла для королевского бастарда даром. Тот стал как-то мрачнее и тревожнее, словно постоянно прислушивался к различимому лишь для него суровому и строгому голосу, и вел молчаливый спор невесть с кем.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, Фьоре. Перескажите-ка нам содержание оглашенных сегодня указов. Андреас, слушайте внимательно.

— Первый — о запрете цехам самим назначать сумму вступительного взноса и о назначении этой суммы. Если не перечислять поименно, то он уменьшен на треть, а для оружейного цеха — наполовину.

— Андреас, что вы об этом думаете?

— Я должен радоваться и славить короля… — Саннио вскинулся на странный тон приятеля, и заметил, что герцог и Ларэ тоже насторожились. — Но я не могу. Хотя многие будут.

— Объясните-ка!

— Цеховые уставы велят принимать в мастера любого, кто прошел обучение, может внести взнос и пройти испытание. Еще они велят обеспечивать работой каждого мастера на определенную сумму в год. Мастеров станет много больше, а заказов не прибавится. Значит, сначала цены станут куда выше, потом цехам придется менять уставы… Реми усмехнулся, потом прикусил губу. Кажется, он хотел услышать нечто иное, и Саннио даже догадался, что именно: то, как это видится юноше, который сам еще недавно был подмастерьем, да еще и из сирот, так что о вступлении в цех медиков и аптекарей ему оставалось только мечтать. Мечтать или надеяться на милость мэтра Беранже, который мог внести взнос за полюбившегося ученика, а мог и не внести. Представитель цеха же оказался излишне дальновидным.

— Фьоре, а вы что скажете?

— Цеха сначала переполнятся, потом начнут беднеть. Репутация их упадет. Самые умелые мастера начнут выходить из цехов и снижать цены. Когда их примеру последует половина собратьев, цеха начнут закрываться. Пострадают вдовы и сироты мастеров, старики, продавшие мастерские цеху и получающие пенсионы. Мастера же будут состязаться в добротности товара и низкой цене, при этом многие разорятся, а частью перейдут под руку более расторопных. Лет через тридцать-сорок, после многих волнений и с большими потерями для всех, кто сейчас получает от цеха гарантии достатка, это принесет выгоду казне, и большую. До того она будет в убытке.

— Когда закроются цеха, вольные мастера не будут соблюдать уставы. Станут брать любую плату за обучение, смогут не платить жалованье подмастерьям, — добавил Андреас.

— Столичные подмастерья меж тем ликуют, — усмехнулся Реми.

— А вы что думаете? — спросил Саннио.

— Выдумка Скоринга весьма хороша, а при разумном подходе можно избежать голода вдов и сирот, но она преждевременна. Однако ж, в пятую девятину сего года казна получит существенное пополнение. Фьоре, продолжайте.

— Второй указ вносит поправки в уложение короля Лаэрта. К пяти преступлениям, за которые владетель отвечает не перед своим сюзереном, а перед короной, добавлены еще два: оскорбление короля и чеканка фальшивой монеты.

Саннио вспомнил бородатый анекдот времен секретарской школы: «Мэтр Тейн велел высечь всех розгами и перекрасить стены дортуаров в красный цвет! — Но почему в красный? — А это чтобы над первым распоряжением никто не думал!».

— Третий же куда более удивителен, — Ларэ казался всерьез озадаченным. — Согласно этому указу любой простолюдин, достигший на военной службе чина капитана, получает звание благородного человека и владение.

— Сколько у нас в армии таких капитанов? — Реми, кажется, знал ответ и сам.

— Около полусотни, — ответил Фиор.

— Где же господин регент возьмет столько владений? — удивился Андреас.

— Отнимет у виновных в оскорблении королевского величества, разумеется. Как вам это новшество, господа? Алессандр, Фьоре?

— Здорово напоминает тамерские порядки, — ответил Саннио.

— Это уничтожает всю систему вассалитета. Одно действие, на первый взгляд напрямую по ней не бьющее — и тем не менее, она сломана на корню. Хуже того, этот указ уже нельзя будет отменить, не вызвав больших волнений. Можно сделать его формальностью, препятствовать его осуществлению, но не отменить… — Ларэ говорил медленнее, чем обычно, должно быть, тщательно подбирал слова. Алессандр внимательно слушал, соотнося объяснения со всем, что знал сам. — Следующий шаг пока что не сделан, не принят указ о конфискации земель преступников короной, но, думаю, это случится довольно скоро. Система преобразований, которой следует герцог Скоринг, вполне стройна и разумна, но…

— Все это валится чохом за пару седмиц, — кивнул Реми. — Давать ребенку, из которого хочешь вырастить воина, отцовский меч нельзя. То, что он выдумал, должно вводиться десятки лет. Герцог Алларэ и Фиор начали на пару перечислять все указы, принятые за три седмицы, прошедшие после коронации. Саннио сначала слушал, потом отвлекся, безумно созерцая колыхание бледно-кремовой занавеси, отгораживавшей кабинет от послеобеденной жары. В душе медленно рождалось несогласие с обоими обсуждавшими. Герцог Скоринг — дурной и подлый человек, это несомненно, но не слишком ли предвзято алларцы относятся к его нововведениям? Ларэ сам назвал их стройными и разумными, а на каждое неприятное последствие, как на то же разорение цехов, можно ввести правила, Реми об этом прямо сказал… так почему? И — не ошибся ли герцог Алларэ, считая, что скорийцы и бруленцы в любой момент готовы отложиться и присоединиться к Тамеру? Тот, кто сам себя считает только временщиком, ищущим власти лишь ради наживы, едва ли будет издавать столько указов, нацеленных лишь на одно: привести Собрану к истинному величию…

«Ну так что, простим ему все, облобызаем и благословим на регентство? — спросил ядовитый внутренний голос. — Все забудем?»

— Алессандр, для кого мы тут все объясняем, если вы ловите ворон?! — голос уже отнюдь не внутренний, а вполне себе снаружи, да еще и крайне негодующий. — Вернитесь к нам, прелестное дитя! Точнее уж, отвратное!

— Простите, герцог…

— Вы не слушаете, а потом будете стенать, что ничего не понимаете! Как же вы научитесь? — Реми рассердился всерьез и надолго. — Вы, будущий герцог Эллонский… Что вы там увидели в окошке?

— Не в окошке. Я… да, я не понимаю. Но я не понимаю другого. Почему вы считаете дурными решительно все нововведения?

— Что я считаю? — герцог Алларэ словно налетел на ходу на стену, изумленно повернулся к бастарду. — Фьоре, вы, случайно, не догадываетесь, о чем это он?

— Я предпочитаю позволить ему объясниться самому, — покачал головой Ларэ. Саннио благодарно кивнул.

— Поймите, я ни в коем случае не считаю, что Скоринг достойный человек. Но то, что он делает, все эти указы, это же нужно! Это перемены!

— Вы что, — таким тоном Реми мог бы спрашивать слугу о том, что в его тарелке делает таракан, — считаете, что я позволил себе смешать личное и государственное?.. Алессандр сжался в кресле под взглядом герцога Алларэ. Такое лицо — золотая маска с холодными мертвыми изумрудами на месте глаз, — у него было лишь однажды, после аудиенции у покойного короля. «Ну почему, почему я всегда ухитряюсь оскорбить именно тех, кого люблю? — с тоской подумал юноша. — За что это мне?» Нужно было возражать, объясняться, но слов не было — да и оказались бы они пустой ложью. Именно так он несколько минут назад подумал, размышляя об излишней предвзятости; да, мыслями было стыдно, и они извивались, заменяя одни формулировки на другие, но смысл был именно таков: герцог Алларэ смотрит на все, что делает противник, под углом, который определили его личные претензии. Трижды и четырежды справедливые, видят Сотворившие, но… Стыдно, до чего же стыдно! И — не объяснишь, да что тут можно объяснить, когда все обстоит именно так, как алларец и сказал…

— Реми, помилуйте, вы ошибаетесь! Алессандр просто излишне пленился этими новшествами. — Ларэ встал за креслом Саннио, опустил ладони на спинку — словно укрывая; и от этого стало вдвойне тошно. — С вашего позволения, я объясню, почему в подобной форме… За него еще и заступались, помимо всего прочего!