Реальность сердца

Естественный путь для них страшен; порой он и впрямь бывает страшным даже для меня, ибо проходит через кровь, боль, заблуждения и ошибки. Но по-настоящему страшен лишь тот тупик, что притворяется широкой светлой улицей. Войны и катастрофы, трагедии и преступления рождают опыт, и нет другого способа приобрести его. Добро, существующее в отсутствии зла, не прошедшее проверки на прочность и не укрепившее себя победой — не добро, но лишь иллюзия добра. Ребенок делает первый шаг, спотыкается и падает; дело родителей — помочь ему набраться уверенности в том, что следующий шаг будет удачней, а не брать на помочи, оберегая от падения и не позволяя научиться ходить. «Упадешь, — говорит неразумная мать. — Упадешь, не лезь!» «Не бойся, — говорит мать разумная. — Упадешь — поднимешься!» Любовь и забота не в том, чтобы удерживать — а в том, чтобы верить, что зависящее от тебя может стать независящим, самостоятельным, способным на шаг… Я размышляю об этом, сидя перед окном призрачного замка Беспечальность, кармана в стене мира, и чувствую за спиной нетерпеливое дыхание истинного создания Триады, а перед собой вижу радужную сферу, разделенную натрое и наполненную жизнью. То, на что брат мой смотрит с вожделением разрушителя. То, на что я смотрю с интересом исследователя. Он создал красивейший из виданных мной бессчетных миров. Устройство Триады причудливо, но гармонично. Три ниши, три пути — сольются ли они в один, объединив силы и опыт; или разойдутся навсегда, лишатся и последнего шанса на понимание? Какое бы направление они не выбрали — решать только обитателям; я лишь сорву оковы с трехмирья и населяющих его смертных, восстановлю изначальные законы и дам им свободу. Льется, льется вечная завеса дождя, омывает окно — слезы неразумного, считающего себя преданным. По ту сторону ливня — они, бездумные боги-самозванцы, присвоившие себе чужую славу, назвавшиеся Сотворившими и немало солгавшие обитателям трехмирья. Как я не могу напрямую достичь их — так и они не могут коснуться меня, ударить, вытеснить… вечный паритет, вечное вращение вокруг точки равновесия, вокруг места, служащего каналом изнутри наружу. Места, где все силы равны, и где нет ничьей власти, места, откуда равно близко и до них, и до меня. Молитвы, доносящиеся оттуда, равно слышны и им, и мне — но брату моему Фреорну не возносят там молитв, ибо если нельзя подчинить себе место силы, то можно надежно охранять его. Впрочем, надежно ли?.. Чтобы достичь самозваных опекунов напрямую, нужна сила, много силы — но ее пока еще не хватает, а когда настанет срок, не я, но глупый злобный брат мой пройдет через пробоину в стене, и каков бы ни был исход схватки — победа будет за мной, ибо я шагну следом и прикончу уцелевшего. Брат мой Фреорн не ведает, что его поджидает ловушка, он думает, что я дам ему ключ и открою дверь, дабы он вознес карающий молот над живым, живущим миром. Этому не бывать.

Стены его дождя, слезы его ненависти отвратительны мне, как и его желания, но я принужден до поры созерцать лишь бесконечные потоки призрачной воды, стекающие с неба на землю; с неба, которое никогда не прекращает плач, на землю, которая никак не может напитаться влагой. Темно и уныло в замке, что некогда звался Беспечальностью, в замке на грани трехмирья, тягостно и монотонно, словно капли, тянется тягучее время… …и я едва не пропускаю миг, когда сфера — сфера силы, на которой лежат две ладони — вдруг оживает, наливаясь золотым светом, радужным сиянием, пульсирует и раскаляется… Кровь!.. Кровь, которой не хватало, чтобы наполнилась до краев чаша. Как не вовремя, до чего же не в срок… …но пролитое не вернуть, как не закрыть рану, и я исчисляю капли, и каждая — золото, на вес золота, драгоценность; но я не один — а капли падают все медленнее, их слишком мало, опять, ОПЯТЬ мало!.. Нити — на пальцах моих, марионетки — на нитях, и я ищу среди них того, кто даст мне последнее недостающее. Ищу — и нахожу!

Самый неудобный инструмент, самая скользкая игла, которую я выкинул бы прочь, дабы не вертелась в пальцах — но он ближе всех к тому, в чьих жилах недостающее; а затратив толику сил, я сумею сделать упрямое — послушным! Двое — рядом, и оба окажутся в моей власти, положив конец долгой игре! Ты не служил мне верно, ты никогда не понимал, ты никогда не был достаточно терпелив, чтобы дослушать, понять, осмыслить. Ты отказался от меня, оградил себя осколком камня равновесия, заткнул уши, презрев мой зов. Вы оба послужите мне, и послужите верно!..

Сумерки — лиловые, с серыми проблесками слез дождя, ненастоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности, дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить — небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор… …серое, лиловое, перламутровое, сиреневое — и нет серебра, больше нет серебра! Из-за плеча неверного, назвавшегося братом, следить за тем, как идет игра, как ступень за ступенью строится лестница, скользкая лестница, чьи ступени покрыты кровью забывших, отрекшихся, предавших; видеть, как сплетается вязь неизбежности, как в три нити вышивается узор. Раньше ли, позже ли откроется дверь? Погибнут ли потомки проклятых лжецов, ненавистных похитителей, распахнув для меня врата — или чаша моя наполнится постепенно, позволив шагнуть вперед, навстречу тому, что должно умереть? Чаша моя — сияющая сфера — неполна, а неверный, зовущий братом, говорящий от моего имени, притворяющийся мной, держит в руках все нити, не позволяя мне коснуться того, что мое по праву. Думал ли он обмануть меня, думал ли, что я наивен и глуп? Слепота в глазах его, неприступная стена ограждает разум его, а улыбкам и обещаниям я давно не верю, хоть и притворяюсь.

— Наше, — говорит он, но я не верю. Не наше — его. Его игра, его куклы, и нет в руке моей нитей, позволяющих управлять ими.

— Мы, — говорит он, но я не верю. Не мы — он и я. Мое и его. Его замыслы, его планы, его уклончивое молчание — и то, что творят его рабы; то, что я могу разглядеть лишь из-за плеча. Ненужное мне, нужное лишь ему. Давно ли я понял, что он лжет каждым словом, каждым обещанием?.. Может быть, вчера. Может быть, сразу. То, что создано мной, он хочет назвать своим — как уже назвали до него; имя мое и память обо мне хочет развеять прахом или наполнить новым смыслом, притворившись мной, став мной, откликнувшись на зов, обращенный ко мне — и присвоив отданное мне! В ложных видениях его тонул я, в щедрых посулах его тонул я, и в ласковых уговорах не было мне ни дна, ни опоры, и не было границ тому обману; захлебываясь, позволял я верить в то, что обманут — вслушиваясь, жадно вглядываясь, наблюдя за каждым жестом, за каждым движением губ. Ловил я — тень усмешки, отблеск презрения, оттенок нетерпения; и все говорило: он солжет, он предаст, как предал меня мир. Как предало меня сердце мира, проклятый серебряный костер, некогда разожженный мной, то, во что я влил слишком много своей силы, слишком много себя самого. Столько, чтобы огню хватило жара разгореться самостоятельно, заполыхать заревом в половину неба, но не алчным, сжигающим, испепеляющим — теплым. Ласковым. Дарящим жизнь и вдохновение, силу воину и терпение мастеру, надежду любящим и утешение скорбящим. Серебряное пламя — и то забыло меня, предало, выбрало других. Выбрало смертных, злоумышляющих против меня, дерзких настолько, что и на меня, прародителя и творца их предков, они готовы восстать!.. Те, что кровь от крови моей, те, которых я одарил легко и щедро, ничего не требуя взамен, выбрали не меня, выбрали голос серебра — уже не моего серебра. Те, кого лживый друг Ингальд называл вернейшими из своих слуг, ныне грозят мне силой оружия, а за спиной их, согревая и оберегая, полыхает серебряное зарево. Только и брата-изменника моего они отвергли — так замкнулся круг предательств. Сизоглазый лжец вцепился в чашу, считает капли, копит крохи, а потом, одержимый жаждой силы, делает опрометчивый шаг, бросая под нож своих кукол? Пусть! Пусть пьет, пусть опьянеет и возомнит, что настал его час… Это не его час. Этот час — мой. Жажда и нетерпение лишили его обычной осторожности, он стоит ко мне спиной, поглощен лишь одним: пытается дотянуться до своих рабов, подчинить и заставить напоить его досыта, допьяна, до возможности завершить игру. Пусть стоит…