Реальность сердца

Силуэт был — а вот герцога Скоринга, которого впервые за все время знакомства Фиор сегодня чувствовал, как живого человека, а не портновский манекен, там больше не было, осталась лишь оболочка. В которую затягивало, словно в водоворот. На мгновение регенту показалось, что сейчас морок развеется, и на месте застывшего ледяным столбом скорийца проявится сизоглазая тварь во плоти, и это было бы прекрасно, потому что шпагу при входе в дом герцог Алларэ не отдал. Он не знал, можно ли убить воплощенное самозваное божество, но постарался бы… Ничего подобного не случилось. Только — рухнул в кресло человек, до того стоявший неподвижно; рука поднялась, но упала, так и не дойдя до лица — или до ворота рубахи, Фиор так и не понял…

Пронзительным незнакомым доселе холодом, сосущей пустотой тянуло от сидевшего совсем близко — в полутора шагах — ходячего призрака, портрета, выполненного бездарным художником, сломанной куклы…

— Господин герцог… — Фиор застыл, пытаясь понять — как, почему это вышло, неужели из-за его крика, из-за брошенных в лицо слов? Пустота звенела, резала слух, пугала до того животного страха, который Фиору еще не доводилось переживать никогда.

— Мама… — прошептал он, и тут же — и откуда только взялся голос — позвал уже громко: — Кларисса! Госпожа Эйма влетела в кабинет разъяренной рысью. Оплеухой, полученной Фиором, можно было бы свалить с ног мужчину чуть менее крепкого сложения.

— Вы идиот!.. — более внимания господину регенту хозяйка не уделила, бросившись к гостю. Кларисса прижала ладони к щекам герцога Скоринга, заставила поднять голову, заглянула в глаза. Тот не сопротивлялся — он попросту отсутствовал, позволяя делать со своим телом все, что угодно.

— Подайте вина, — не оглядываясь, приказала женщина. — Теперь возьмите с полки зеленый флакон. Лейте половину в кубок. Давайте сюда. Пейте… — это уже было сказано не Фиору. — Помогите же мне, бестолочь! Оказалось, что поить вином человека, который не брыкается, не противится, а попросту ничего не делает — задача не из легких, но герцог Алларэ был счастлив тому, что приходится помогать Клариссе. Она еще о чем-то просила — он выполнял, не думая и не запоминая, даже и не пытаясь осознать происходящее. Короткие резкие распоряжения строили надежную стенку между разумом и стучавшимся в виски вопросом: «Что я сделал? Что я такого с ним сделал, что — вот так?..» Череда распоряжений, следовавших быстрее, чем опытный лучник выпускает стрелы, вдруг прекратилась. Слегка взмокший Фиор застыл у окна, пытаясь понять, на каком он свете и что творится вокруг.

Госпожа Эйма склонилась над сидевшим в кресле гостем, прижавшись лбом ко лбу. Она не говорила ни слова — но это и не нужно было, все происходящее чувствовалось так, что Фиору хотелось загородиться, пропасть, перестать ощущать то, что делала Кларисса. Его это не касалось и касаться не могло; а женщина вытаскивала из тьмы, из непроглядной бездны того, кто был ей дорог не меньше мужа и приемной дочери, и делала это единственно возможным способом: любовью. Все, что она не могла отдать собственному, выношенному и выкормленному младенцу, сейчас переливалось к человеку, которого девять из десяти жителей Собраны с удовольствием забили бы камнями. Фиор почувствовал, что ему трудно стоять, и неловко плюхнулся на подоконник, попытался закрыть руками лицо. Он не имел права быть здесь, слышать, понимать — но не было и сил уйти: ноги подкашивались; и еще он понимал, что чувствует лишь малую толику того, что сейчас обращено на скорийца.

В голове металась лишь одна мысль: «Нам не нужны никакие боги, мы можем — вот так. Люди способны на подобное — даже не для возлюбленного, ребенка, брата; люди способны на подобное, люди…»

— Это… мне? — изумленный бессильный голос.

— Вам, кому же еще, — усталый выдох Клариссы. — Выдумали же — умирать у меня в гостиной.

— Услышав вас, госпожа моя, я не мог себе позволить умереть. Я должен был убедиться, что не обманываю себя выдумкой… Поняв, что все кончилось, Фиор отвел руки от лица. Ему тоже хотелось убедиться, что он не обманывает себя выдумкой. Все в порядке, со всеми все хорошо — и герцог Скоринг не похож больше на пустотелую ледяную статую, и Кларисса устало отирает лоб, возвращаясь в привычную ипостась ироничной хозяйки дома, умирать в гостиной у которой попросту неприлично и не подобает благовоспитанным герцогам.

— Вина? — осторожно спросил считавший себя благовоспитанным герцог Алларэ.

— Да, будьте так любезны… — откликнулась Кларисса. — Мне очень хочется выпить. Да и вам не повредит. К полудню было выпито три кувшина вина, но, вопреки надеждам Фиора, все пившие оказались вполне трезвы. Напряжение отступало постепенно, его разгоняла неспешная и бездумная салонная беседа, поддерживала которую в основном Кларисса, знавшая уйму занимательных историй и милых анекдотов. О делах предусмотрительно не говорили. Регент прекрасно понимал, что придется, но не сейчас же, парой часов позже — обязательно, а пока можно просто наслаждаться установившимся равновесием, покоем, болтовней. Еще бледный, в тон рубахе, но уже вполне живой герцог Скоринг пил, улыбался, иногда вставлял пару-тройку реплик, но тоже, как понимал Фиор, отдыхал. Ему нужно было многое рассказать, но сил еще не хватало. Странное дело, он выглядел совсем другим человеком. Изменился тон голоса, выражение лица, ощущение… Морок действительно развеялся, только под маской бывшего регента обнаружилось не подлое лживое божество, а человек, которому герцог Алларэ хотел бы задать тысячу вопросов, из них — половину неприятных, но не в комнате для допросов, а вот так, за очередным бокалом вина. Чтобы можно было спорить, объяснять, понимать… В ворота внизу постучали.

— Кто бы это мог быть? — лениво поинтересовалась Кларисса. — Фиор, взгляните, вам ближе… Впрочем, я сегодня не принимаю. Герцог Алларэ поднялся, подошел к окну и, досадуя на свою близорукость, честно попытался разглядеть, кто же так несвоевременно пожаловал в гости. Увидел он стройного черноволосого юношу в темном кафтане, верхом, в сопровождении троих гвардейцев в мундирах городской стражи.

— Удивительное дело, но это либо Алессандр, либо Альдинг!

— Госпожа моя, все-таки придется его принять, я настаиваю, — сказал герцог Скоринг; когда Кларисса кивнула, Фиор распахнул окно.

— Добро пожаловать! Слуг в доме нет, поднимайтесь наверх!

Чудесная погода начала осени так и манила на прогулку. Флэль не знал, чего ради поднялся спозаранку, не представлял себе, чем можно заняться до полудня, но первый же взгляд в окно убедил: преступлением перед собой и столичными красотами было бы сейчас сидеть дома. Ясное, чистое от горизонта до горизонта небо уже приобрело тот нежный серебристый оттенок, который, увы, был слишком недолговечен. Еще от силы девятина, и он сменится пресным, скучным серым свечением, в котором будет слишком мало тепла и слишком много уныния. Город застыл, очарованный прозрачной прохладой, хрупкой, как первая наледь на лужах. Господин старший церемониймейстер, премного довольный и свежестью воздуха, и собственным хорошим настроением, грыз сочное твердое яблоко и размышлял, куда же ему направиться. Во дворец его перестало тянуть через седмицу после назначения на должность. Нет, он всем, решительно всем был доволен, наконец-то оказавшись на посту, о котором раньше и мечтать не мог — но необходимость присутствовать на королевских советах, где обсуждались вовсе неинтересные ему дела, но огромное количество документов, в каждый из которых приходилось вникать, чтобы не пропустить ошибку… …и — особое и отдельное наказание: его величество. Богоданного короля Элграса, чьему восхождению на трон господин Кертор поспособствовал не меньше прочих, старший церемониймейстер обожал. Когда его величество занимался всем, чем угодно: налогами и податями, армиями, законодательной деятельностью… и даже шутками над приближенными. Ненавидеть же начинал быстро, и пусть недолго — но люто, когда дело доходило до придворных церемониалов, организации балов, праздников и турниров. Всего того, что Элграс называл «глупостью расписной» и «дурью утомительной». Переупрямить коронованного мальчишку с манерами не то оруженосца, не то подзаборника было невозможно, переубедить — тем более; подчиняться же требованиям в духе «Все отменить!» было попросту неприлично. Приходилось доказывать, стенать, умолять, упрашивать, апеллировать к господину регенту. На все это хотелось пожаловаться какому-нибудь разумному понимающему человеку. Желательно — с вкусом, не менее тонким, чем у господина церемониймейстера, и, конечно же, тому, кто сам понимает, почему большой бал в королевском дворце никак нельзя обозвать «валянием дурака». Никто, кроме госпожи Эйма, на роль утешительницы и приятнейшей собеседницы, сегодня не годился. Реми уехал куда-то по неведомым делам, кажется, связанным с обороной столичных предместий (неведомо, от кого), а после того, как герцогом стал Фиор, в особняке Алларэ больше не собиралось компаний болтунов и бездельников, проводивших дни и вечера за сплетнями и салонными играми. Флэль считал это большой потерей для столичного общества, но господин регент — такой серьезный, почти святой — и изящный салон были бы несовместны, как тот же господин регент и государственная измена.