Страница 90 из 91
Если бы Джон умер в цитадели от «почти естественных причин» — вот почему всех лишних убрали с этажа, чтобы история выглядела подозрительно, но никто ничего не мог сказать точно — Хантли действительно мог бы сделать что-то неразумное. Но даже удержись он… Мария уже не рискнула бы с ним разговаривать. Боялась бы, что он выждет и отомстит. Или не выждет, а воспользуется первым же случаем. Но Джон, слава Богу, выжил и сбежал. Все еще поправимо.
А вот Джеймсу Хейлзу лучше и впрямь на некоторое время убраться из Каледонии. Не слишком далеко, не дальше Орлеана, и оттуда писать письма Ее Величеству — готов служить верой и правдой, представлять интересы при аурелианском дворе, хлопотать о браке, да что угодно; невинная жертва клеветы, покинувшая тюрьму из страха перед тайным — за спиной королевы — убийством… и так далее. Просить милости и справедливости, защиты от наветов и покушений. Выглядеть безобидно. Чем скорее — тем лучше.
— Если мы уедем оба, я не думаю, что…
— Я переберусь к отцу, — улыбается Анна. — Его напугали и у королевы есть заложник, но отец редко боится долго, а моему брату уже не быть наследником. Я постараюсь убедить его… понять все невыгоды бездействия.
— Я провожу вас к отцу, — поправляет Джордж. — Джеймс, на вашем месте я бы выбрал дорогу через Альбу. Замечательная мысль. По ту сторону границы нам кое-кто должен услугами, достаточно крепко обязан, чтобы не отказать в помощи. И достаточно умен, чтобы не выдать — раз и навсегда отделавшись от кредитора. Значит, так тому и быть.
— Ну что ж, поеду. И в самом деле, кто станет искать рыбу в облаках?
Если бы у замка Эрмитаж была башня, то дело бы происходило на ней. Но башен у Эрмитажа не было, вернее, весь замок был сращением нескольких бывших башен, объединенных понизу и поверху. Так что Анну Гордон хозяин замка встретил около полуночи на верхней стрелковой галерее. И видимо, своим присутствием помешал ей летать по ночам. И даже имел глупость за это извиниться. Женщина медленно кивнула, посмотрела на него и потом сказала:
— Вы боялись, что Джордж попросит у вас помощи на случай войны?
— Нет, — сказал Джеймс. — Да. Нет… — махнул рукой, запутавшись в неправильных ответах, сказал по-своему: — Самой войны для начала — и еще больше победы вашей семьи, потому что следом за ней самое худшее и начнется.
О том, что пришлось бы выбрать не сторону Джорджа, он вслух говорить не стал.
Темно-синий, словно полночное небо позади полной луны, плащ укрывал леди Анну целиком. В промежутках между фразами она, кажется, и не дышала. Еще не пыталась подойти поближе и не всматривалась, не тянула вперед шею, хотя Джеймс готов был поклясться, что его видно не лучше, чем ее.
— Джордж тоже боится, — глаза у женщины были совершенно птичьи. — Но если придется, если речь пойдет о жизнях, он будет воевать на победу. Это еще одна причина, по которой он хочет, чтобы вы уехали.
Теплое, дружелюбное и почтительное восхищение ею смыло начисто, на место него пришла холодная оторопь, и чувство это Джеймс узнал и разумом, и загривком: впервые испытал тогда, перед засадой на Хэмиша Вилкинсона, когда Джордж объяснил, зачем «соседям» смертные супруги. Да кто она такая, чтобы вот так прогонять его с его земли?!
— Я не собираюсь уезжать слишком далеко и слишком надолго, леди Анна.
— Может быть, это и хорошо, — кивнула леди Гордон. — Может быть, не понадобится. Скорее всего, мы все останемся живы. Но я подумала, что вам нужно знать.
— Благодарю вас за откровенность, леди. — С ней было тесно на одной галерее, длинной и пустой, открытой ветру. Летняя ночь казалась безмолвно-душной. — Вы всегда можете рассчитывать на мою защиту и помощь.
— Спасибо. — теперь она улыбается тепло и открыто. Дружелюбная баньши, удивительное дело. — И вы на мою. Подумала и добавила:
— Всегда.
Соваться на ту сторону Границы без надежных ребят за спиной, без заранее продуманного плана нападения и отступления было непривычно. Свои провожали недалеко, почти до условленного места встречи с проводником. Под лягушачье орево и бычий рев выпей, с полной луной по левую руку. Знакомые, не раз хоженые места казались чужими и странными. Черные тени, желтоватые лунные лужицы. Каждая кочка выпирает втрое против себя, каждый овечий след уходит до первого этажа ада. Кружились над репейником светлячки, то и дело ныряя в низко стелющийся туман. Ночная жизнь посвистывала, пищала над ухом, квакала в лужах, ухала, шелестела крыльями. Опасности не было. Было смутное ощущение, что не нужно уезжать. Причиной был даже не разговор с Анной Гордон, а письмо, которое привез наутро курьер из замка Кричтон, от сестры. Главным в нем был плотный желтый листок бумаги, короткая записка знакомым прихотливым почерком: «Из-за моря легче вернуться». И значило это, что Ее Величество изменила свое мнение о том, кто тут должен сидеть в тюрьме, а кто служить ей, но не имеет силы воплотить это мнение в жизнь. И то сказать…
Можно прямо сейчас развернуть идущего в поводу коня, отправиться к сестре или даже в Эрмитаж, устроить какую-нибудь неопасную, но шумную и хлопотную возню на границе; но в кои веки, ради разнообразия королева права. Из-за моря возвращаться ближе, оттуда вообще ближе, лучше видно — и удобнее, чем из приграничного замка, делать политику. Понадобится вернуться — кто остановит? Ни у кого еще не получалось. Эта мысль не то, чтобы помогла, но как-то позволила вздохнуть — снова услышать оглушительные ночные звуки, полюбоваться двойной серебристой окантовкой веток и листьев, заметить собственную лунную тень, лошади отчего-то держались левой стороны тропинки, как будто их тоже притягивало к реке, которая пока шла за холмами слева, а скоро окажется прямо впереди — а на альбийской стороне брода их будут ждать. Потом никак не удавалось вспомнить и понять — как? Все было слышно, все было видно так отчетливо… он в этом лунном свете муравья с соломинкой на обочине заметил. Как он пропустил засаду? Серебро теней, золото луны, зеленоватое свечение светлячков, белый непричесанный туман, прорезанный тропинкой покатились кубарем, вспыхнули перед глазами фейерверком. Сине-алое пламя, невозможность вдохнуть и необходимость не попасть под копыта испуганной лошади… мгновение спустя он понял: тупая стрела, и выстрел меткий, прямо в грудь. Падая, думал о глупом: хорошо, что не взял с собой чернуху, оставил ее леди Анне, хотя упрямая тварь и норовила забраться в седельную сумку, привыкла уже путешествовать. Конечно, дрался — была свалка, и брали живьем, рисковали, он-то дрался насмерть, бешено, не разбирая, с кем: какая разница? Противников оказалось не меньше двух десятков, упрямых и только распалявшихся от сопротивления. Джеймс проредил их, и за троих ручался, что уже не встанут, а еще за двоих — что едва ли поднимут оружие, но отбиться не мог. Очнулся от запаха плесени. Небо над головой частично закрывала липкая,
плотная и почему-то соленая паутина. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что паутина — у него на лице, видно, въехал во что-то, пока был без памяти, соленый вкус — у крови, скорее всего своей, а звезды загораживают остатки крыши — балки и клочья покрытия. Ну а двигаться мешают не паутина и не балки, а довольно большое количество достаточно крепких веревок. Упаковали как гусеницу в кокон… остается только превратиться в бабочку и вылезать. Где-то сзади и сверху, куда не повернуться, спорили в несколько голосов, и говорили почти привычно, как все по ту сторону Границы — они и были по ту, и он был теперь по ту, и надо было говорить «по эту». Спорили о пленнике. Говорили — ранен, сдохнет раньше, чем дотащим; Джеймс удивился, он не чувствовал боли, но и большую часть себя не чувствовал. Говорили — не сдохнет, крепкий, большую награду получим. Говорили — плевать на награду, честь дороже, а честь требует привязать эту собаку к лошадиному хвосту и протащить вдоль по всей Границе и обратно. Джеймс лежал и думал о том, что в титанической борьбе между злобой и жадностью, непременно одолеет жадность. А еще он надеялся, что Вилкинсоны не станут до окончания спора вынимать ту заплесневевшую тряпку, которой они заткнули ему рот. Потому что если он вдруг сможет сказать то, что ему очень хочется сказать… жадность, пожалуй, не успеет.