Страница 88 из 91
Уже снаружи, над болотом тьмы, прилаживать решетку на место — то ли очередное искушение Господа, то ли разумная предосторожность, защита от беглого взгляда через дверь — узник спит, накрывшись плащом, на столе лежит опрокинутая пустая бутыль, и решетка на месте. И дерзость, конечно, и подпись с оттиском кольца — вот вам, господа Мерей и Мейтленд, ваши планы, вот вам, Ваше Величество, ваш маринад! Испарился. Улетучился. Сквозь стены ушел. В камень утек. Вот на этом веселье — только о нем и думая — теперь вниз. Стена — это просто. Вернее, это тяжело, но стена сложена из камней и строили цитадель не ромеи. Да еще ветер поработал, выедая мякоть. Темные пятна, светлые пятна, щели между камнями, трещины в камнях, все находится, будто прыгает под пальцы, подставляет опору. А торопиться не надо. Все время — наше. Летний рассвет — ранний, но до него еще часы. А подножие скалы не стерегут. Посты стоят выше — и дальше. Там, внизу — только частокол, как защита от ошибок, гарантия предусмотрительности. Невидимая раскрытая пасть с кривыми ржавыми зубами. Давно голодная, дышащая холодом. Под толщей темноты, на самом дне, затаилась как огромная рыба, и ждет — а я в темноту спускаюсь, как в ледяную воду, обжигающую, но и поддерживающую на плаву. Не утону. Не дождешься. Везет. Дважды нашлось, где закрепить веревку — так, чтобы можно было потом,
отыскав опору, ее сдернуть. Дважды. Стена, которую строили люди, давно кончилась — а эту сотворил Бог, когда складывал кости земли. Хорошо сотворил, добротно, ни взрыв вулкана ее не снес, ни что иное. И ветер с ней позабавился вдоволь. На одном таком каменном карнизе можно было даже лечь — и он полежал, недолго, чтобы не уснуть и чтобы мышцы не окаменели… камень на камне. Теперь он знал эту скалу, эту дорогу всем собой, лучше, чем любую из женщин… Скажут же — не бывает, невозможно. Скажут — никому не удавалось вот так, без подготовки, с вилкой и вдохновением наперевес. Решат поутру, что решетка выпилена для вида, а на самом деле Джеймс Хейлз вышел через дверь.
Даже обидно как-то; надо будет, уже спустившись, что-нибудь такое устроить… в доказательство. Мысль оказалась несвоевременной: оступился, чудом удержался на стене, едва ногу не вывернул, а спину все же потянул — дальше она при спуске отзывалась довольно сильной, но — спасибо, Господи — все же терпимой и не сбивающей с ритма болью. Мысль была правильной. И не из-за славы, а потому, что озверевший лорд-протектор наверняка начнет потрошить стражу, полетят головы… а эти люди не виноваты. Все. Кроме дежурного по коридору, которому тоже, впрочем, положены тяжелый штраф и увольнение — а не допрос с пристрастием и веревка. Веревка… Земля пришла снизу, когда Джеймс уже обвыкся в воздухе и чувствовал себя кем угодно, только не человеком — мышью летучей, ящерицей, филином. Твердь под ногами оказалась слишком плотной и недружелюбной, и нужно было приучаться заново ходить по ней. Камень и песок, земля и трава, пустите меня. Когда он распластывался по камню, выслеживая ленивого сонного стражника, сошедшего со своего места по нужде, то делал это, чтобы заново привыкнуть к тому, что под подошвами не пусто. Подцепил, еще в полете зажал стражнику рот, уронил на землю, придавил горло, подождал, пока закатятся глаза… есть. Обобрать, связать, заткнуть рот — и отволочь к частоколу. Не было беды, завела себе совесть… И потратил еще не менее шести медленных отченашей на обустройство пленника. Так что когда Джеймс в чужих куртке и шлеме шел по склону вниз, за спиной у него оставался несчастный стражник, примотанный к столбу частокола желтой самодельной веревкой. Узел которой был прибит к дереву сильно поцарапанной оловянной вилкой. А на лбу у стражника и для верности на его белой повязке красовались в первых лучах рассвета рыжие клейма — львы и роза Хейлзов с фамильной печати. И цвета, кстати, почти родовые — кровь из мелких сосудов почему-то светлее венозной, а пальцы Джеймс при спуске ободрал больше, чем хотел бы.
— Это чужой дом, — слегка наклоняет голову Джордж Гордон, — Но это самое безопасное место здесь. Он не рискнул отправить молодую жену к своей семье, она не рискнула остаться с отцом — значит они какое-то время поживут в чужом доме, пока не заведут свой, по-настоящему прочный. На севере или на юге — это решится до конца года.
Леди Анна стирает что-то с дощечки обратной стороной стила — у нее не получается чертеж. Пальцы и предметы пока не слушаются ее так, как надлежит. Это тоже пройдет.
— Я не думаю, что хозяин станет возражать, если в его доме будет удобнее жить. Временный хранитель границы не спрашивает, где жена собирается брать материалы, инструменты, мастеров. Если ей что-то от него понадобится, она скажет. Тому, что первым удобством на повестке окажется чистка колодцев и водостоков, он тоже не удивится. В хорошо обустроенном доме и в осаде сидеть приятно. Вероятность осады увеличивается с каждым днем.
— В столице, до нашей свадьбы, у вас, как мне казалось, было меньше поводов для беспокойства. Но беспокоились вы больше.
— Там я боялась, что будет холодно, что вы умрете, что я умру. Как умерла сестра, которая вышла замуж на север, как умер ее муж, Александр Гордон, тогда старший сын в семье.
— А теперь?
— А теперь я знаю, что холодно не будет. Но смерть по-прежнему близко. И вовсе не обязательно носит имя «Мерей».
Даже в середине лета замок Эрмитаж оставался унылой, безрадостной серой глыбой, слегка обтесанной скалой, торчавшей на горизонте. Каменным хлебом, не изглодав который, нельзя перейти границу. Черствая буханка с каждым шагом приближалась, и Джеймс знал, что не только ему виден замок, но и он из замка, с постов на стенах, виден как на ладони. Представлял себе: часовой повернулся на север, еще когда всадник проезжал мимо приметного белого камня. Пригляделся из-под руки против солнца: нет, не мерещится, и впрямь кто-то скачет в одиночку в направлении замка, уверенной рысью. Еще раз пригляделся — нет, королевских цветов на нем нет, значит, не герольд. Приподнял древко алебарды и трижды отбил по камню, не отрывая взгляда от незваного гостя. Стук не останется незамеченным — снизу постучат в ответ, подтверждая,
высунется из люка лохматая голова напарника, кивнет пару раз — и помчится второй к старшему по караулу. Стук, скрип двери, короткий доклад, брань: кого еще несет ровно в тот час, когда мы тут перекусить наладились?.. Старший поднимется к часовому, глянет вниз сам — и, может быть, узнает по силуэту, по посадке; но даже и узнав, спустится на два пролета деревянной лестницы и поднимет по тревоге караул. Весь этот порядок Джеймс создавал сам, отлаживал, пригонял правила друг к другу, как колесные втулки к ободу, и теперь не сомневался, что за полгода его отсутствия связи не распались, обычай не нарушился. Вращаются жернова, стучат колеса, перемалывается всякое событие в тонкую муку дел.
Вот сейчас делом станет он — что за гость, желанный ли, и даже если желанный, не тянутся ли следом те, кого видеть никак не хочется? Так что ворота хозяину замка открывать никто не будет, хватит и калитки. Каменная буханка при случае может вместить и прокормить шесть сотен бойцов. Сейчас тут, судя по двору, конюшням, службам — не меньше четырех. Джеймс своих не поднимал — хотя какое-то количество особо шустрых вассалов могло съехаться и без зова, услышав новости об аресте или новости о побеге. Но скорее всего большинство — это люди Джорджа. Что ж. Они могут ему понадобиться. Сложись все иначе, Джордж получил бы известия в письме, и по той же тропе ехал, тех же караульных от сваренного недавно здесь же пива отрывал бы какой-нибудь гонец; но порт к утру после побега обложили прочно, любым кораблям запретили выход из гавани, запрет коснулся даже рыбацких лодок. Решили, что если уж Хейлз достаточно безумен и удачлив, чтобы сбежать из тюрьмы по скале, то, глядишь, и на лодчонке переберется через пролив. Правильно решили. Мог бы попробовать, если уж и каледонским флотом, и собственными кораблями лорду адмиралу мешают распоряжаться.