Страница 76 из 91
— Еще большим удовольствием было обнаружить, что все верные подданные Ее Величества пребывают в добром согласии и не хватает только сущих мелочей, чтобы из этого согласия образовалось единство.
— Аминь… — смеется Мерей, чья власть стоит только на том, что у нас никто, ни с кем и никогда не может договориться надолго, на том, что он сам — незаконный сын, которому не стать ни королем, ни мужем королевы… и за это его до поры можно терпеть. Он хочет, чтобы не до поры. Он хочет — навсегда. Джеймс начал обдумывать, какие именно выводы сделал лорд протектор из увиденного и услышанного — и сбился: с ораторского места прозвучало что-то знакомое. Обернулся, прислушался. Так и есть. Явление неупокоенных дураков. Огилви, королевский конюший, с очередной жалобой на Джона Гордона. Это же какой по счету раз, задумался Джеймс. И какой уже подряд год? Из окон полился яркий любопытный свет. Даже солнце не выдержало,
проковырялось через тучи, растопило наледь и жадно приникло к решетчатым высоким окнам. Немудрено: на бородатую бабу или особо гнусного карлу всегда поглазеть спешат на зависть ученому философу или знатному оратору.
— И я прошу и требую, чтобы земли и достоинство, положенные мне по праву крови и старшинства, были возвращены мне, чтобы сэр Джон Гордон, обманом и мошенничеством получивший мое наследство, потерял право носить имя Огилви и вернул ключи от захваченных им замков и чтобы честь нашего рода была восстановлена! Потолочные своды некогда были расписаны нравоучительными картинами вершащегося правосудия. Теперь из-под копоти на ораторов с жадным интересом глазела эринния, оттесненная товарками от Ореста, торчали крыло и кончик обнаженного меча архангела, а ярче остальных росписей проступала невесть чья плохо задрапированная упитанная задница, расположенная на удалении от свечей. Такой ответ от высшего правосудия королевскому конюшему Огилви.
— Одного не понимаю, — пожимает плечами Мерей, — почему он до сих пор жив? На лице у Мерея — только искренний интерес, даже сочувствие; а вот если Огилви встретится в каком-нибудь переулке со смертью, или на охоте из седла вылетит, или еще с ним какая беда случится — Мерей же первым обвинит Гордонов и в убийстве соперника и в незаконном захвате титула и имущества. Хотя законность в суде подтверждалась уже раза три. Или четыре. В общем, кому угодно хватит. Так что жив Огилви ровно потому, чтобы никто его смертью не смог воспользоваться против лорда канцлера. А история вышла даже для Гордонов веселая — поссорился старый барон Огилви с единственным сыном… и не тишком-ладком, как Хантли с Джорджем, а на всю страну, с проклятиями, стрельбой вслед и собственноручно снесенной заготовкой могилы на родовом кладбище. Ссора была не первой, Огилви из Дескфорда слыли народом горячим, но отходчивым, продолжения никто не ждал. И сколько ж сплетен пошло, когда старик Огилви блудного сына звать обратно не стал, а вместо того поехал в гости к близкой родне и союзнику — Большому Гордону, графу Хантли, и… попросил у него одного из сыновей в наследники, благо сыновей у Хантли было что песку морского.
Дальше было еще забавней. Отдали ему Джона, третьего сына, которому до титула графа Хантли — два старших брата, и оба здоровьем не обижены, а Джон мальчишка славный, где надо горяч, а где надо — и послушен, в общем, с приемным сыном Огилви повезло куда больше, чем с родным, да и приемная мать, вторая жена Огилви-старшего, на него не жаловалась. Жаловалась она на Огилви-младшего-неприемного, и, судя по всему, основания для жалоб у нее были. Обделенный титулом и владением бывший наследник тоже в долгу не оставался. Так все это себе немирно и вертелось, пока старый Огилви не помер, отписав все, что мог, Джону. Его похоронили, выдержали траур — и Хантли настоял, чтобы приемный сын женился на приемной матушке… чтобы и приданое из семьи не ушло. Тут на дыбы поднялись оба предполагаемых супруга — дело как-то уж слишком пахло инцестом, да и Елизавета Огилви и правда Джону в матери годилась. Только для того, чтобы спорить с Хантли и при своих остаться, нужно быть все-таки Джорджем — в крови весенняя вода, а в голове — зубчатые колеса. Покричали жених с невестой… и сдались. Не сдался только обделенный изгнанник. Пытался решить дело силой — но куда ему тягаться против Гордонов. Пошел законным путем, подавая жалобу за жалобой. Еще при покойной регентше начал, и тогда же получил первый отказ, но не утихомирился. Десять лет так и прыгает, пытается отнять то, в чем ему отец раз и навсегда отказал. И не понимает, бедняга, что ничего ему не получить, даже если Мерей с Гордонами публично поссорится. Потому что себе дороже порядок менять. Земли-то, может, и отберут — а вот чтобы ему отдали, это вряд ли. Когда у нас хоть что-нибудь отдавали обиженному? Это нарушение традиции, даже кощунство, можно сказать. Можно. Но вслух в этой компании такого не скажет даже Джеймс. Если он трезв, конечно. Незаконный старший сын короля понимающе кивает.
— Чудо что за страна. Ни в одном доме нельзя говорить о веревке.
— Что-то вы подзадержались, любезный мой братец, — вместо подобающих приветствий говорит дражайшая сестрица, и немедленно поясняет, вслух, на весь замковый двор: — Ваша слава интригана, коварного пройдохи и, не побоюсь этого слова, сводника, прибыла на неделю раньше вас!
— Кого-о?
— Кого слышали. И не отрицайте. Кто еще мог бы сосватать лорду нашему канцлеру дело, за которое ратует духовный наш наставник? — Двор сер, снег бел,
небо под стать камням, у сестры зеленый плащ с золотыми шнурами, рыжеватые косы, румяные щеки, вся она — отрада взгляду.
— Это клевета, позорная и гнусная клевета, порочащая честь нашего рода! — а сестру следует неподобающим образом обнять, подхватить, провернуть на вытянутых руках и поставить на место. — На земли мир, во человецах благоволение — и это дела Господа Нашего, а я не имею к этому ни малейшего отношения.
— Врете, — приговаривает сестрица, припечатывает каблучком снег. Тень ее танцует по белому камню, по белому снегу двора, — Вы всегда врете и интригуете, интригуете и отпираетесь, отпираетесь и прикидываетесь, что и рядом не стояли.
Так вот можно подумать, что вы не родились, как все смертные, от матери с отцом, а от нашего батюшки отпочковались, как побег!
— Я и есть побег древнего и благородного… древа. И я должен был как-то отплатить Господу Богу за свершенное ради меня чудо.
— Какое чудо? — щурится Джейн. Не доверяет чудесам, совершенным во имя родного брата. Умница. Поземка танцует вокруг ее башмачков — и сама сестрица приплясывает от нетерпения. Снег не успевает заметать следы, ветер сдувает его с чисто выметенного ровного двора.
— Де Шательро. Подарил. Мне. Библиотеку. Кто бы мог подумать, что достойная благородная дама, жена лорда и хозяйка замка может так… громко и пронзительно выражать свое ликование. Вполне корыстного свойства, надо заметить: вместе с прошлой библиотекой сгорели и обожаемые сестрицей длинные брехливые истории о путешествиях в загадочные земли. И еще более длинные толедские рыцарские романы, со всеми их скрупулезными перечислениями подпруг и застежек, тоже сгорели… не жалко ни того, ни другого; но какая обуза для всякого человека иметь ученую сестру! Ученую, алчную и решительную. Лучше уж Вилкинсоны, право слово. С сестрой-то ничего не сделаешь, даже если поймаешь на грабеже…
— Вы ее оставили в городе? — спрашивает, и упирает руки в бока так, словно уже готова послать обратно в Дун Эйдин за книгами.
— Я немножко привез сюда. То, что вам понравится. Э… то, про что я уверен, что понравится. Сестрицын супруг возвращается только к вечеру: объезжал владения, немного поохотился, немного задержался в гостях у одного из арендаторов, так что был вдвойне благодушен — хотя, казалось бы, куда ж еще? Замечательный муж для Джейн: добрый, щедрый, обходительный, ни во что не встревает — и совершенно негодный родич. Потому что добрый и никуда не встревает. Надеяться на его помощь не приходится. Сомневаться в том, что, случись беда, он сестру убережет — тоже. Хоть тут все хорошо. Ужинали по-домашнему, то есть, досыта и еще немножко с запасом. По-зимнему: вдоволь мяса и хлеба, а рыбы, ягоды и овощей меньше. Зато похлебки из копченой пикши — вдоволь, да такой, что не везде сварить сумеют. Так и чувствуешь, как каждый глоток золотит изнутри глотку и нутро!