Страница 96 из 173
Свиток в белом с золотом футляре лежал на столе перед Саннио и очень ему не нравился. Таких секретарь еще не видел, хотя думал, что изучил все цвета и формы футляров, которыми пользовались в столице в этом году. Этот же — очередное письмо на имя герцога, — был иным. Дерево, белая эмаль, золотистая роспись. Непонятные печати — не воск, не смола, не сургуч; вместо герба — купол, увенчанный языком пламени. Привез письмо молоденький мальчик в обычной одежде, но постриженный, как церковник — челка до бровей, волосы чуть выше плеч и обрезаны ровно.
— Это вам, — протянул секретарь письмо герцогу. — Личное.
— Саннио, я не привык повторять дважды то, что было понято с первого раза. Вы читаете письма и рассказываете мне суть. Чем это письмо отличается ото всех прочих? Оно кусается? Царапается? Пищит, в конце концов?
— Нет, герцог.
— Так читайте, — Гоэллон качнул головой, не отрываясь от письма, которое уже почти час выписывал собственноручно.
Саннио поднял глаза к потолку, но на потолке никаких подсказок или советов не проступило. Впрочем, в девятину святого Горина, даровавшего людям способность обнаруживать воду где угодно, на потолке могла проступить разве что сырость. Если бы крыша вдруг начала протекать. Но крышу чинили и очищали от снега регулярно, так что потолок был чист и невинен. Даже ни единой трещинки.
Обстановка в кабинете тоже отказалась подсказывать и советовать. Резные панели из темного дерева молчали ехидно, серо-белый саурский ковер и пестрые гобелены — сочувственно, а обивка мебели — синяя, серая, черная — равнодушно. Саннио посмотрел на стол герцога — инкрустированная панель скорчила презрительную гримасу. Посмотрел на кресло у камина — камин, кажется, зевал во всю пасть.
"Докатился, — подумал секретарь. — С камином беседую. Ну, не с герцогом же, коли он молчит и пишет…".
Печати слетели, рассыпавшись кучкой бурого пепла, футляр раскрылся повдоль, и выпал лист бумаги, скрученный трубочкой. Бумага была огандская, дорогая — почти белая и с тиснением по центру. Саннио по привычке посмотрел на подпись и позорнейшим образом присвистнул, как беспризорник — впрочем, Гоэллон и на это не обратил внимания, все водил пером по туго натянутому листу ткани, периодически грыз уже растрепавшийся его кончик, смотрел за окно и вновь писал.
Его Святейшество патриарх Собраны. Собственноручно начертать изволил.
Саннио бездумно прижал ладонь правой руки к сердцу и, проникшись почтением перед писанием пастыря пастырей, начал читать, что же изволил начертать патриарх. Дочитав до конца, юноша начал сначала, и даже сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос привязчивую модную песенку. Нужно было остановиться, оторваться от свитка и пересказать суть послания герцогу, но глаза так и бегали от начала к концу послания и обратно.
— С вашим музыкальным слухом, мой дорогой Саннио, петь можно только будучи брандмейстером. Вместо пожарного набата, — вернул его с небес на землю голос герцога. Вообще-то слух у юноши был, да и голос не самый противный, но, надо понимать, не во вкусе Гоэллона. Саннио быстро закрыл рот. — Что вы там такое прочитали, что начали мычать недоенной козой?
— Простите, герцог. Ничего особенного. Просто его святейшество патриарх Собраны категорически отказывается участвовать в церемонии отречения. И еще пишет, что запрещает любому священнику любой епархии, входящей в Церковь Собраны, освящать этот обряд. Под угрозой отлучения.
Саннио внимательно смотрел на господина. Светловолосый герцог слегка склонил голову к плечу, как обычно, когда внимательно слушал; грыз кончик пера и улыбался. Юноша так надеялся, что Гоэллон хотя бы удивится — это же полное крушение всех планов, огромная беда и страшная угроза для учеников. Король не отпустит их без отречения! Что же теперь будет? Их арестуют и казнят? Стража придет в дом герцога и заберет Керо, Альдинга и Бориана в тюрьму?!
Господин даже бровью не повел. Как нарочно.
— А не соизволил ли патриарх объяснить свое решение?
— Соизволил, герцог. Он пишет, что отказ от имени родителей есть наигнуснейшее преступление перед Сотворившими и смертный грех, а потому не позволит детям погубить свои души. Как духовный отец всех верующих и так далее.
— Всегда любил отцов Церкви за последовательность и методичность, — улыбнулся Руи. — Сто пятьдесят лет назад это не считалось преступлением. Сто лет назад не считалось. В триста семьдесят третьем году, едва ли не в эти же дни, состоялось отречение Эдмона Гэллара, отец которого изрядно нагрешил перед короной. А в триста восемьдесят третьем году — извольте, смертный грех.
— Что же теперь будет?
Гоэллон указал взглядом на механические часы в углу.
— Через треть часа состоится урок. Столь ненавидимая вами онейромантия. Потом — фехтование, и, между прочим, не с Кадолем, а с новым учителем — Кертором. Потом — обед. Кстати, у вас на столе лежит расписание на эту седмицу. Что, она уже прошла, а и я не заметил?
— Герцог!
— Да, Саннио? — Насмешки на физиономии господина хватило бы на три изображения Противостоящего, который, как известно, "лукав и ехиден", а вот тревоги или волнения там вовсе не присутствовало.
— Но что же будет с нашими учениками?!
— Два урока и обед, Саннио. У вас есть иные варианты?
— Вы шутите, а патриарх… их же теперь… а вы… — секретарь вскочил, захлебываясь от негодования. Нельзя же так! Так… равнодушно!
— А я шучу, — кивнул Гоэллон. — Если я буду прыгать той самой уже помянутой козой, или козлом, что для меня более естественно, если я буду кричать и волноваться, через уже помянутую треть часа в доме будет стоять рыдание, слышное и на середине площади. Думаю, что вы отстрадаете и за себя, и за меня, и за Магду. Которой, кстати, знать о письме патриарха необязательно. Так что сядьте, возьмите себя в руки. Можете выпить чернил.
— Зачем?! — Может быть, герцог сошел с ума? Говорят, такое бывает — от слишком уж неприятной неожиданности люди в одночасье лишаются рассудка…
— Это вас отвлечет от дум о письме.
Саннио едва не зашипел от возмущения, как плита, на которую пролилось молоко, надулся, желая сказать что-то умное и правильное, и вдруг плюхнулся на свой стул, запустил руки в волосы и принялся хохотать. Наверное, его было слышно и на той самой середине площади, но — какая разница, если отпустило, стало просто весело и совсем не страшно. Юноша просто представил, как пьет чернила — мелкими глотками, как Альдинг воду, а потом пытается избавиться от пятен на губах, но не удается, и он щеголяет рядом темно-синих зубов, пугая Магду. Вот уж зрелище так зрелище!
— Я вижу, подействовало, ну и отлично. Следующий раз, услышав нечто подобное, вспоминайте про чернила. Теперь давайте думать. Что мы можем сделать?
"Мы — так мы, — удивляться, волноваться или смеяться Саннио уже не мог. — Хотя толку от меня…".
— Я думаю, что переубедить его святейшество невозможно. Не может же он отменить собственный указ. Нужно обойтись без Церкви. Его величество король… — секретарь передернулся. — Он их, конечно, не помилует. Простите, герцог, но я не хочу тратить ваше время на свои глупости. То, что я придумываю с трудом, вы знаете заранее.
— Не помилует? Может быть, нет, а может быть… Саннио, отправляйтесь переодеваться. Парадное платье, все прочее — как в тот раз, когда вы так неудачно развесили уши. Быстро, быстро…
— Мы едем к королю?
— Нет, — герцог усмехнулся. — Увидите.
Саннио очень быстро и очень тщательно оделся, уложил волосы и был перед выходом из комнаты подвергнут досмотру Ванно, который поправил цепь на плаще, стряхнул одному ему заметную соринку с воротника и одобрительно кивнул. Герцог уже ждал во дворе. На сгибах плащ-капа из жесткой темно-серой ткани казался серебряным. Антрацитово-серый кафтан почти без отделки — хватало ряда пуговиц из стеклянно поблескивающего черного камня. Внутри каждого кабошона, кажется, уместилась шестилучевая снежинка, словно скользившая по поверхности при повороте камня. В ответ на любопытный взгляд Саннио, Гоэллон объяснил: