Страница 9 из 35
— Хоффманн? — окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам — он всего лишь пал жертвой скверного повара…
— Прости, парень; похоже, я тебя подставил… — проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.
— Почему вы решили, что дело в вас? — возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. — Почему не во мне?
— Глювайн, — пояснил тот чуть слышно. — Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…
— Мы можем что-нибудь сделать? — спросил он тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.
Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:
— Боюсь, нет… Все. Точка…
— Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…
— Ты выпил меньше, — возразил тот, оборвав его на полуслове. — Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, — по-прежнему тихо продолжил инквизитор. — Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…
— Я… — начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:
— Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… — Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: — Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда — о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?
— Да, — выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. — Я понял.
— Прибудешь в город — зайди в «Риттерхельм»[12]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему…он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою — будет. Не скрывайся — инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято — жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? — уже неразборчиво шепнул Хоффманн. — Не вижу тебя… ты меня слышишь?..
— Слышу, — сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все разгорающейся боли в груди. — Все понял.
— Приходи туда вечером, понял?.. Не появится — иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..
Он ответил не сразу, несколько долгих мгновений глядя на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он так же медленно, но неизбежно умирает тоже, язык повернуться не смог…
— В полном порядке, — согласился он хрипло.
— Хорошо… — вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.
Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.
Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.
Смешно и пошло — умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.
Глава 2
Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал — время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь — огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…
Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.
Пели птицы…
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь — он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.
Этого не могло быть… или могло?
Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, ему впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость его организма, о которой все столько говорят вокруг него последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако — он жив… Значит, все обошлось…
Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке — в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта — нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности — иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…
— Выпей, — настойчиво потребовал тот, протянув ему огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. — Ты должен это выпить.
Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца — приправленную травами и подогретую до пара.
— Что за… — растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.
Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:
— Пей. Надо.
— Нет, — возразил он решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды «встать» тело исполнять не желало. — Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?
— Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, — язвительно отозвался тот поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. — Пей, сказано.
Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…
— Еt quartus effudit fialam suam in solem, — прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, — et datum est illi aestu adficere homines et igni[13]!
В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…
Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать — пели птицы…
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же — стены лазарета академии святого Макария.
12
«Ritterhelm» — «Рыцарский Шлем» (нем.).
13
И четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце // и дано было ему жечь людей огнем (лат.).