Страница 33 из 115
Читтадукале напоминала желтый комковатый торт, а набивавшаяся в глотку пыль приятно горчила, точно дикий мед. Туллио потребовал отвести его к коменданту, и гвардеец ушел за гонфалоньером.
— Что тебе здесь нужно?
— Двести скудо вознаграждения за голову Олимпио Кальветти.
— Ты говоришь о золоте.
— Но я перерезал ему горло!
— Где голова?
— В Риети.
Братья Бузонио вернулись в Рим. После ареста Джакомо Микеле должен был приносить еду, менять белье и вручать письма.
— Дело в шляпе, светлейший синьор, - сказал он, поставив большую благоухающую корзину.
«Дело в шляпе, - одновременно подумал Улисс Москати, - а Ченчи еще даже не догадываются, какую страшную ошибку совершили».
Когда Олимпио сбежал, судебный процесс застопорился, но убийство дало ему новый толчок. Как только Микеле вышел с пустой корзиной из замка Святого Ангела, его схватили за шиворот сбиры. В тот же день он предстал перед Москати.
На горстку путников напали разбойники или, возможно, жители Канталиче... Они с братом услышали залп из мушкета и голос Олимпио, звавшего на помощь, но так и не смогли его отыскать. Точнее, солдаты неаполитанского королевства напали на них во время паломничества к Семи Церквам и убили Олимпио. Близнецы спаслись с превеликим трудом, и у них украли лошадей. Без запинки перечислив названия всех Семи Церквей, Микеле рассказал о своей поездке даже другим слугам из палаццо Ченчи. Москати приказал заковать его в кандалы.
Три дня спустя маршальский суд Пьедилуко подтвердил, что обезглавленное тело принадлежало Олимпио Кальветти. Затем в ускоряющемся темпе последовали аресты, и всех, кто так или иначе был связан с Олимпио, бросили в тюрьму. 23 июня Улисс Москати завел дело на коменданта Америго Каппони, обвиненного в возмутительном покровительстве заключенным, после чего отдал приказ перевести Беатриче и Лукрецию в Корте-Савелла. Их увез-ли в больших черных каретах с наступлением темноты.
В Корте-Савелла Беатриче ожесточилась. Карцер был не столь ужасен, как первый, и туда проникал слабый дневной свет, приглушаемый темным коридором, по которому взад и вперед расхаживали охранники. Беатриче слышала, как таскали лохани, волокли цепи, но эти вполне обыденные звуки вдруг обретали иной смысл, переходили в новую тональность, и тогда перевод из одной тюрьмы в другую казался из ряда вон выходящим событием. Все вернулось на круги своя.
Что-то менялось и в душе Беатриче, хотя сама она не могла сказать, что именно, мысли ее окрасились новым цветом, возможно, цветом отчаяния, если под отчаянием понимать безнадежность.
Ее навестил падре Андреа Бельмонте. Он принес четки из косточек гефсиманской оливы, троекратное чтение молитв на них гарантировало отпущение всех грехов. Этот способный утешить Беатриче священник никогда не говорил о преисподней - лишь о милосердии Божием, ангелах и Франциске Ассизском, однако теперь он принес худые вести. Плаутиллу арестовали, но Лудовика по доброте душевной забрала детей к себе. Брата Пьетро Кальветти задержали за то, что приютил брата. Родственников Олимпио и близнецов Бузонио арестовали тоже. А монсиньору Марио Гуэрре удалось добраться до Неаполя. Даже не соизволив съездить в Петреллу после убийства Франческо, Улисс Москати отправился в Канталиче, где рассчитывал узнать много интересного, но сразу по его возвращении допросы возобновятся.
Осунувшаяся от страха Беатриче слушала, ничего не отвечая. Когда священник ушел и шлепанье его сандалий затихло среди коридорных отголосков, она принялась читать молитвы и немного успокоилась, перебирая в пальцах приятные гладкие косточки. Теперь и она познала гефсиманские муки.
Ей прислуживала Бастиана - смешливая толстощекая девушка с ямочкой на подбородке, сыпавшая пословицами, точно Санчо Панса. Она рассказывала Беатриче о том, что происходит в Корте-Савелла, приносила весточки от Лукреции, которой тоже прислуживала, умудрялась рассмешить Беатриче и таскала охапками папоротник, отпугивающий вшей.
— Что ж вы раньше-то не сказали, светлейшая? В закрытый рот муха не влетит.
Но мухи залетали даже в камеру и, кружась по темным галереям Корте-Савелла, заодно с прочими паразитами изводили пленницу. Тогда ей припомнились стансы несчастного Страшино, и она не смогла сдержать улыбку:
...Qui vengono d’intorno a consolarme
Ratti, ragni, bigatti, scorpioni,
Con tantapuzza che sento diffarme,
Cimici, pulci, pidocchi e scorpioni
Ancora mifa
Che io son proprio un Daniel tra leoni[77].
Беатриче даже побаивалась, что какой-нибудь паразит заползет в письмо с юбилейными поздравлениями, которое она писала своему крестному, близоруко рассматривая бумагу при скверной свече. Несмотря ни на что, надежда не умирала полностью, и Беатриче переживала минуты слабого просветленья. Быть может, Аль-добрандини вступится за нее перед папой?..
«Его Высокопреосвященству,
Кардиналу Пьетро Альдобрандини.
Благоговейно лобызая Вашу Десницу и Священную кардинальскую мантию, желаю Вам счастливого и благополучного дня рождения и призываю на Ваше Преосвященство благословение Небес, моля Господа, чтобы Он продлил годы Вашей жизни к вящей славе и почету Святой Матери Нашей Церкви... Во имя милосердия, в коем я испытываю насущную потребность, ибо мне более не к кому обратиться за помощью, соблаговолите передать Его Святейшеству написанное моею собственною рукою ходатайство.
Прошу прощения за свою дерзость и склоняюсь пред Священной кардинальскою мантией,
покорнейшая слуга Вашего Преосвященства,
Беатриче Ченчи».
Альдобрандини не ответил. Три недели спустя она написала еще одно длинное послание, в котором молила святой престол о сострадании и предлагала выделить средства на ремонт поврежденных паводком зданий и восстановление моста Палатино:
«К вящей славе Нашей Святой Апостольской Римско-Католической Религии, вверяю судьбу свою Господу, Святым Душам Чистилища и Вашему Папскому Святейшеству, желая скорее покончить с тем образом жизни, который почти не оставляет надежды на спасение души моей...»
Она подождала. Вся ее сила заключалась в ожидании: выжидательным был каждый вздох, ждали каждая клеточка организма, каждое кровяное тельце, каждая волосяная луковица. Время тянулось все тягостнее.
— На свете больше времени, чем мудрости, - говорила Бастиа-на, протирая шуршавшей тряпкой стол.
Этим слишком долгим и вместе с тем слишком кратким промежутком Улисс Москати воспользовался для сбора доказательств. Он допросил брата Пьетро, который под пытками - ведь он был всего лишь бельцом[78] - поведал, в чем ему сознался Олимпио:
— Брат мой также сказал, что собственноручно убил синьора Франческо Ченчи, по наущению и приказанию Джакомо Ченчи и обеих донн, но в первую очередь по приказу вышеназыванного Джакомо, который пообещал ему две тысячи скудо на приданое Для его дочери Виттории...
С вывихнутыми на дыбе суставами, обливаясь потом, кровью и мочой, он продолжал в том же духе, повествуя о побеге своего брата, его злоключениях по дороге в Ломбардию и о том, как некий Розати сорвал с его руки подаренное Беатриче золотое кольцо.
Плаутилла в черной власянице, с соломой в волосах, тоже дала показания: из ее потрескавшихся уст выходила длинная желтая филактерия ревности и мщения. Прячась в скалах, Плаутилла видела, как муж вошел в Петреллу, после чего две ночи отсутствовал. Вернувшись на рассвете весь в крови, он сказал, что провел их в пастушьей хижине. В то утро дона Франческо нашли в огородике мертвым. Затем ударили в набат, и покои замка заполонила толпа любопытных. Плаутилла упомянула также об окровавленных простынях и унесенной по приказу донны Лукреции шерсти.
77
Здесь ко мне приходят, чтобы утешить,
крысы, пауки, (шелковичные) черви, скорпионы -
с таким зловонием, что мне кажется, я разлагаюсь;
клопы, блохи, вши и скорпионы -
еще и они меня окружают:
так что я - в точности как Даниил среди львов (ит.).
Стихи Джакопо Садолето (1477-1547), богослова и поэта, с 1536 г. кардинала, написанные в связи с его посещением императорского двора (пер. Т. Баскаковой).
78
Белец - человек, постоянно живущий в монастыре, но еще не постриженный в монахи (чернецы).