Избранное

— Кто это?

— Вы спали?.. — Тусклый, слабый голос. Ну, конечно же, Тасиро.

— Что случилось, в такую рань?.. — И грубо: — Вы подумали, который час?

— Да, я уж решил, если вы не проснетесь после еще одного звонка, — положу трубку. Мне очень нужно с вами поговорить…

— Послушайте, на улице ведь еще совершенная тьма. Знаете ли, все хорошо в меру.

— Нет, нет, небо уже начинает светлеть. И такой печальный у него цвет. Вот прошла машина, развозящая молоко, а вот и топот газетчиков. Залаяла собака. Прогрохотал первый трамвай.

— Хватит болтать. Я кладу трубку.

— Не делайте этого! Вы потом пожалеете, что так отнеслись к последним, прощальным словам человека. Я скоро покончу с собой. Ночь не спал, все думал. Нет, я уже сыт по горло. О, снова газетчик бежит! Газета?.. в сегодняшнем вечернем выпуске будет заметка о моей смерти… причина… причина, в чем же она?.. невроз, наверно…

— Я восхищен вашей великолепной игрой. Но, к сожалению, я тороплюсь. Нельзя ли попросить вас продолжить спектакль, ну хотя бы завтра.

— Вы не верите? Бесчувственный человек. Неужели из моих слов нельзя понять, правду я говорю или лгу? Хотя любая ложь, изреченная, заключает в себе определенный смысл. Но на этот раз я заставлю вас поверить. Я заставлю вас раскаиваться всю жизнь. Меня это очень радует. Я заставлю вас до конца понять, что значит быть виновным в бесчувствии.

— Откуда вы звоните?

— Безразлично откуда. Вы как будто забеспокоились.

— Забеспокоился? Разве на меня это похоже?

— Что вы говорите?

— Я кладу трубку.

— Подождите! Я у вас не отниму много времени. Я ведь вот-вот умру. Когда умираешь, так хочется говорить и слушать. Для вас я был не больше чем обыкновенный червяк, и поэтому вы так спокойно присутствуете при моей кончине, да? Ну что ж, давайте договоримся: считайте, будто я притворяюсь, что умираю. Ладно? И, решив это, слушайте меня, спокойно попивая чай.

— Я пью кофе.

— Тем лучше. Вам это больше подходит. Вы слышите? Это я поднимаюсь на подставку… чемодан, с которым я езжу… теперь завязываю веревку вокруг шеи… нет, просовываю голову в веревочную петлю…

— Завещание написали?

— Нет. Я думал об этом, но, вели завещание писать серьезно, ему не будет конца… если же писать коротко — ну, например, «до свидания», — то и писать не стоит.

— Напоследок вы ничего не хотите сказать о начальнике отдела Нэмуро?

— Бесчувственный человек, вот уж поистине так. Даже не человек, а свинья. Разве так говорят с тем, кто вот-вот умрет? Ужасно… того человека… пропавшего без вести, я его презираю… разве это не малодушие?.. такое может сделать только трус… и вот из-за подобного ничтожества подняли невообразимый шум… я бы такого не сделал… ну вот, повернул петлю вокруг шеи. Теперь положение веревки — о'кэй… она и сейчас уже так стягивает шею, что, чувствую, вот-вот пойдет из носа кровь. Я ухожу дальше, чем любой пропавший без вести. Ухожу в непроглядную даль.

— Покончить с собой или пропасть без вести — разве не одно и то же? Ко всему еще — мертвое тело отвратительно. Пропасть же без вести — значит, стать прозрачнее воздуха, чище стекла…

— Постойте, что-то идет. Итак, я умираю. Оттолкну чемодан, на котором стою. Сейчас оттолкну. Скажите жене начальника отдела: нанимать сыщика ради человека, пропавшего без вести, — слишком большая роскошь…

— Почему роскошь? Для кого?..

Ответа не последовало. Мне показалось, что раздался звук, будто ногой раздавили резиновый мешок с водой, но и этот звук был заглушен страшным шумом — видимо, трубка обо что-то сильно стукнулась, и после этого я уже не слышал ничего. Только какой-то глухой звук, точно в ящике копошится собачонка… почудилось, наверно?.. я, конечно, не думаю, что он и в самом деле покончил с собой, но… что же делать? Если он действительно повесился, меня, как последнего человека, с которым он общался, полиция возьмет в оборот — семь потов сойдет. Возьмет в оборот — это точно, но какое лучше всего дать объяснение? Сплошная нелепица. Может быть, так сказать: все произошло оттого, что я был бесчувственной свиньей? Самым убедительным объяснением для полиции будет такая схема: я шантажом довел бедного человека до самоубийства. Ничего не поделаешь — для подобных людей это — единственное логическое объяснение причины и следствия. Да, отомстил он мне что надо. Так ловко, что я даже не понял, что он мстит… нет, он, конечно, не покончил со собой… он просто ненормальный… такой у него характер — он не может жить без того, чтобы не привлекать внимания окружающих экстравагантными выходками… это аналогично тому, как некоторые любят, когда на груди у них болтаются ордена… сейчас он поднес трубку ко рту и смеется или, может быть, плачет. Ага, какой-то звук… скрипнула дверь… Но я слышу громкий мужской вопль… кричит человек… хриплый испуганный голос…

Значит, правда! Я опускаю трубку и убеждаюсь, что кругом тишина.

И снова темная дорога… слишком темная дорога… заброшенная долина времени, когда мгла, точно щеткой, смела и женщин, вышедших за покупками к ужину, и грузовики, развозящие молоко, и серебристые автомашины, когда разложена по полочкам большая часть тех, кто ежедневно ходит на работу, и лишь людям, которые по дороге домой забредают кое-куда и притворяются пропавшими без вести, возвращаться еще рано… я останавливаюсь… как раз у того места, где он исчез.

В окне женщины та же, что и вчера, бело-коричневая полосатая штора… прежде всего мне бы следовало сообщить ей о самоубийстве Тасиро, но я почему-то все еще колеблюсь.

Пусть мое донесение о «Камелии» — само совершенство, но утверждение Тасиро, что он напал на его след — хоть это и противоречит действительности, — большой шаг вперед в розысках, это позволило бы мне без зазрения совести говорить о блестящем успехе, но Тасиро смешал все мои карты. И на следующее утро мне волей-неволей пришлось идти в «Камелию».

Прорываясь в промежутки между домами, дует ветер. Поток холодного воздуха, ударяясь об острые углы зданий, завывает на таких низких тонах, что ухо не может уловить их… все поры на теле застывают, и застывшая кровь, влившись в сердце, превращает его в красный ледяной мешок в форме сердца. Выщербленный асфальтовый тротуар. На загоне по-прежнему валяется все тот же рваный белый мяч. В свете ртутного фонаря мои запыленные ботинки сверкают, будто позолоченные. Труп растрескавшейся дороги. Заброшенный, как и я, люк в пожухлой траве.

Сегодня я принес заявление об уходе. Если найдутся доказательства, что я был последним человеком, с кем вел свой последний разговор Тасиро, мне не избежать преследования полиции. А я еще больше ухудшил свое положение хотя бы уже тем, что немедленно не сообщил в полицию о случившемся. Чрезвычайно запутанная ситуация — для шефа она невыносима. Нельзя сказать, что шеф предложил мне уйти с работы, — это верно, но он и не отверг моего заявления. По выражению лица ни о чем не догадаешься, лишь глаза ласковее, чем обычно… Работать самостоятельно — это, конечно, хорошо, но стоит мне хоть чуть ослабить вожжи, и человека начинает заносить, а считают, что я придираюсь из-за дурного характера. Сколько угодно примеров того, что конец жизни почти всегда болото… у тебя, по-моему, большое самообладание, может быть, потому и совершаешь эту ошибку… наша профессия такая — весь путь перед тобой усеян ловушками… не хочу сказать ничего плохого, но для тебя лучше всего раз и навсегда сменить профессию… мир огромный, люди живут по-разному… ждем вас у себя в качестве уважаемого клиента, заявителя с толстой пачкой денег. По старой памяти мы подберем вам самого лучшего агента и сделаем для вас все, что в наших силах…

Полдня я сидел дома и ждал. Хорошие ли известия, плохие ли — хуже всего, когда ты бежишь от них. Но полиция так и не показалась. Кажется, худшего я избежал. Опасность была не столь уж нереальной, хотя о моих разговорах с Тасиро знали только женщина, шеф, ну и сам Тасиро.