Ястреб халифа

– Вот в этом-то и беда – нет финала… Это, наверное, потому, что стихи идут… не от сердца…

Аммар плюнул на приличия и заржал.

Тарик, отсмеявшись, заявил:

– Поэтому я и опоздал. Поможешь с последним бейтом?

Халиф прыснул и ответил:

– Да отвратит меня Всевышний от такого нечестивого деяния! Луна не видела стихов отвратительнее – уж лучше не позорься в маджлисе. Скажи честно, что Всевышний отказал тебе в поэтическом даре, и пропусти свою очередь!

Повернувшись обратно к собранию, Аммар понял, что в саду все стихло, и на них с нерегилем устремлены взгляды всех присутствующих.

– Сядь напротив меня, о Тарик, – приказал тогда Аммар. И махнул невольникам: – Принесите ему подушку.

Когда самийа сел на указанное ему место, халиф приказал поднести хрустальную золоченую чашу и наполнить ее вином. И громко сказал:

– Прими этот кубок из моих рук, о Тарик! Воистину ты заслужил мое расположение! Жалую тебя чашей вина, драгоценным поясом и четырьмя чистокровными конями под седлом и в золотой узде, рабами, чтобы за ними присматривать, а также двенадцатью невольницами и двенадцатью невольниками в шелковой одежде и с жемчужной серьгой в ухе!

Тарик отдал земной поклон, принял чашу у него из рук, поднял ее высоко над головой и провозгласил:

– Живи десять тысяч лет, о мой повелитель!

И пригубил вино.

Наблюдая за тем, как нерегиль ставит чашу на ковер перед собой и снова земно кланяется, Аммар услышал у себя в голове: «Чтоб тебе провалиться со своими подарками! Я в аду видал твоих коней, рабов, и в особенности – забери тебя шайтан, Аммар, – невольниц!»

– Вода, мука, лепешки, – негромко предупредил халиф, удовлетворенно созерцая склоненный затылок нерегиля, – повинуясь требованиям дворцового церемониала, тот застыл с почтительно прижатым к ковру лбом.

Наконец повелитель верующих сделал знак смотрителю двора. Тот коснулся правой ладони Тарика жезлом черного дерева, разрешая самийа поднять голову. Нерегиль распрямился, подарив халифа злющим взглядом.

Потом Аммар громко, чтобы все услышали, приказал:

– Пусть каждый из присутствующих поднимет чашу в честь Тарика, заслужившего сегодня мою милость!

В саду, среди огоньков ламп и отблесков света, зазвучали одобрительные возгласы и здравицы.

Звук удара и звон раскатившейся посуды заставили всех обернуться туда, где на почетных местах, у самого края сверкающего отражениями блюда сидели Бени Умейя.

Аммар тоже посмотрел в ту сторону.

Умар ибн Имран, глава Умейядов, сидел на подушках, уперев ладони в колени и по-бычьи наклонив голову. Его чалму украшало перо фазана, пристегнутое изумрудной брошью. Сейчас это перо торчало, как рог свирепого тура. Перед ибн Имраном валялся, жалобно растопырив ножки, опрокинутый столик. Апельсины, финики и виноград составили скорбную компанию отвергнутым кувшину и чашке.

Тарик продолжал сидеть на своей подушке лицом к Аммару – неподвижно, не обернувшись на грохот и не изменившись в лице.

– Что с тобой, о Абу-аль-Ариф? – Голос халифа прозвучал мягко и успокаивающе. – Почему ты не хочешь уважить мою просьбу в день праздника?

– Потому что я не понимаю, что мы здесь празднуем, о повелитель, – сурово ответил широкоплечий, статный, славный своей отвагой и безжалостностью глава Умейядов.

Рассказывали, что в свои пятьдесят три Умар держит пять молодых наложниц, и те недолго ходят пустыми, то и дело производя на свет очередного Умейя. Ибн Имран уже потерял счет своим детям от четырех жен, пяти наложниц и десятков рабынь, которых ему тем не менее продолжали дарить и покупать. Тем не менее юный Абд-аль-Малик, повешенный в роще падуба у стен Беникассима, был его сыном – и сыном от Таруб, любимой наложницы.

– Объяснись, о Абу-аль-Ариф, – спокойно сказал халиф.

Охрану в саду несли вооруженные мечами и джамбиями южане.

Тарик продолжал сидеть не шевелясь, устремив взгляд в какую-то точку за спиной Аммара.

Все присутствующие затаили дыхание. Слышны были лишь плеск воды в фонтане, треск факелов и голоса перекликающихся по своим хозяйственным делам рабов.

– Всевышний свидетель – я служил тебе верой и правдой, о мой повелитель, и не жалел жизни, защищая твоего отца и тебя в дальних походах и жестоких битвах, – мрачно проговорил Умар. – Твоя жизнь и твоя честь были мне дороже моей жизни и чести и жизни и чести моих сыновей. А ведь мой род, так же как и твой, род Аббаса, происходит от Али! Наши праотцы были сыновьями посланца: Аббас – от Сабихи, а Умейяд – от Зейнаб! Вот почему я не могу исполнить приказ, о мой халиф! Я оскорблен, и вместе со мной оскорблен весь род Умейя. Я говорю за себя, раз остальные предпочитают трусливо прятать лица за рукавами! – возвысил голос глава Умейядов, оглядывая остальных вождей кланов.

Те уже начинали переглядываться, кивать и поглаживать ладонями рукояти джамбий. Меж тем Умар ибн Имран поднял правую руку и воскликнул:

– Да простит меня Всевышний, о мой повелитель, но я не стерплю позора и засвидетельствую перед этим собранием: ты поступил опрометчиво и неразумно! Ты отвернулся от своих преданнейших слуг! – Умар гордо обвел глазами лица сидевших в маджлисе.

Люди кивали и облегченно вздыхали: ну наконец-то нужные слова сказаны, и сейчас все встанет на свои места.

Глава Умейядов крикнул:

– Я не потерплю, чтобы мою судьбу и судьбу лучших из лучших воинов аш-Шарийа решал бледномордый чужак-самийа, безродный раб, купленный за деньги!

Маджлис взорвался криками, и в следующее мгновение Аммар увидел, как белый кафтан бегущего Тарика мелькнул над столиками и подушками. Моргнув еще раз, Аммар увидел высокий силуэт над сидящим Умаром ибн Имраном. Тарик сгорбился, в его руках свистнул и сверкнул меч, отрубленная голова Умейя, взмахнув пером на чалме, подлетела в воздух и упала наземь. Из перерубленной шеи еще сидевшего тела ударил фонтан крови, обильно заливая одежду сидевших вокруг Умейядов, посуду и скатерти.

Не обращая внимания на крики ужаса и женский визг, Тарик нагнулся, сдернул чалму с головы Умара и ухватил ее за рассыпавшиеся длинные седые волосы. Аккуратно переступая через опрокинутые столы и посуду, нерегиль пошел обратно, неспешно шагая мимо оцепеневших от ужаса людей. Голова Умара покачивалась в одной руке, обнаженный окровавленный меч посверкивал в другой. Сидевшие вдоль кромки пруда-блюда вскрикивали и с ужасом отворачивались, когда мимо них проплывало разинувшее рот, перекошенное лицо Умейя.

Дойдя до своего места перед Аммаром, Тарик развернулся лицом к собранию и сказал:

– Почтеннейшие! Как командующий армией аш-Шарийа, я могу только приветствовать смелость и отвагу, проявляющиеся в том, чтобы открыто выражать несогласие с моими действиями и планами. Позвольте мне также заметить, что я совершенно нечувствителен к замечаниям по поводу моей внешности, происхождения и положения невольника при этом дворе. Я могу заверить вас в том, что подобные мнения и комментарии никогда не станут причиной моего неудовольствия или гнева. Тем не менее я должен предупредить: тому, кто подвергнет сомнению дарованную мне повелителем верующих власть над армией халифата, я отрублю голову. Так, как я сегодня отрубил ее вот этому ублюдку! – И самийа резко вздернул руку с головой Умара.

Обведя взглядом маджлис, завороженно наблюдающий за отсветами пламени в остекленевших глазах мертвеца, Тарик с нарастающей яростью проорал:

– Если кто-нибудь из присутствующих здесь зарвавшихся ублюдков, именующих себя «древним родом», желает высказаться вслед за Умейя – пусть высказывается, потому что сейчас ему самое время сдохнуть! – И нерегиль вскинул окровавленный меч.

Ответом ему стала гробовая тишина.

– Я думаю, что наши разногласия остались позади, – с леденящей улыбкой проговорил самийа и отпустил голову Умара.

С глухим стуком она упала на ковер. Взмахнув крест-накрест мечом, Тарик стряхнул кровь с лезвия и медленно вложил клинок в ножны.

– А теперь я вынужден попросить у благородного собрания прощения: увы, я обделен поэтическим даром и не смогу принять участие в стихотворных поединках этого вечера. Поэтому я умоляю моего повелителя о разрешении покинуть пир – я слишком груб для утонченных забав ашшаритов.