Кентавр

Туман так густо пополз из окна, что я встал, чтобы опустить раму. Теренс никогда не затворял окна, но я надеялся, что он не обратит сейчас на это внимания. Снаружи стали доноситься резкие звуки уличной музыки, и мне не хотелось, чтобы они тревожили моего друга. Но Теренс тут же встрепенулся.

— Нет, нет! — воскликнул он, впервые за ту ночь повышая голос. — Не закрывай. Я тогда не смогу слышать. Пусть воздух входит свободно. Открой шире… шире! Мне нравится этот звук!

— Но туман…

— Нет никакого тумана. Только солнце, цветы и музыка. Впусти их. Разве ты все еще не слышишь?

Скорее, чтобы успокоить его, я наклонил голову в знак согласия. Ибо видел, что сознание у него начинает мешаться, раз он ищет во внешнем мире подтверждения воображаемой детали своего видения. Я поднял раму, укрыв друга поплотнее. Но Теренс тут же отбросил одеяло в сторону. Сырая и холодная ночь ринулась внутрь. Я вздрогнул от ее промозглого дыхания, но О’Мэлли, напротив, приподнялся на локте ей навстречу, чтобы ощутить ее вкус и — вслушаться.

Я же, терпеливо ожидая, когда он вновь вернется в свое спокойное, похожее на транс состояние, чтобы укрыть его получше, подошел к окну и выглянул наружу: улица была пуста, только какой-то нищий неумело играл на дешевой свистульке. Несчастный остановился как раз под нашим окном. Свет фонаря падал на его оборванную, согбенную фигуру. Лица я не мог разглядеть. Двигался нищий музыкант на ощупь…

Странно, по ту сторону окна бездомный бродяга наигрывал на дудочке в холодной и темной ночи, а по эту ему внимал мечтатель, грезя о своих богах, саде и великой Матери-Земле, простой мирной жизни на лоне природы…

Каким-то образом я понял, что музыкант следит за нами. Я махнул ему, прогоняя прочь. Но тут неожиданно кто-то тронул меня за руку, отчего я стремительно обернулся, с трудом сдержав крик. Рядом стоял в ночной сорочке О’Мэлли, исхудалый как призрак, со сверкающими глазами, а губы его, на которых играла самая прекрасная улыбка, какую мне доводилось видеть, шептали:

— Не гони его. — Видно было, как радость поднималась в нем. — Лучше иди и скажи, что мне нравится, как он играет. Иди и поблагодари его. Скажи, что я слышу и понимаю. Скажи, я иду. Хорошо?..

Все внутри перевернулось. Словно меня что-то приподняло над полом. Он него мне передалась волна энергии. Комнату наполнил ослепительный свет. В сердце моем зародилось сильнейшее чувство, где были одновременно и слезы, и радость, и смех.

— Я пойду, как только ляжешь обратно в постель, — услышал я свой голос, будто говоривший издалека.

Буря чувств улеглась так же быстро, как и налетела. Помню, он сразу послушался. Когда я наклонился, чтобы подоткнуть одеяло, лицо мое сладко окутал манящий аромат лугов и полей…

Вот я уже стою на улице. Теперь я вижу, что музыкант слеп. Его руки и пальцы странно велики.

Я подошел к нему почти вплотную и уже готов был ради О’Мэлли вложить в протянутую ладонь все, что у меня нашлось в карманах, когда что-то заставило меня обернуться. Не могу сказать точно, что это было. Сначала показалось, что кто-то постучал в окно за моей спиной, затем послышался легкий шум, а вслед за тем самое необычное: словно кто-то вихрем пронесся мимо меня с радостным кличем…

Ясно я помню лишь то, что обернулся, но, еще не успев отвести глаз от лица нищего, увидел, как в незрячих очах блеснул свет, словно он прозрел. А на губах расцвела улыбка… Клянусь!..

А когда повернулся обратно, улица передо мной была пуста. Нищий исчез.

Тающие очертания его фигуры быстро уносились вдаль за завесой тумана. Он был огромен и, распрямляясь, становился все больше. В круге отбрасываемого фонарем света было видно, что плечи его поднимаются выше человеческого роста. И он был не один. С ним вместе двигалась вторая фигура.

Издалека донесся звук флейты. Слабо и певуче. А в грязи, под ногами, валялись деньги, брошенные за ненадобностью. Последние монетки звякнули о мостовую. Вернувшись в комнату, я понял, что тело Теренса О’Мэлли перестало дышать.