Страница 2 из 24
1942 г. вообще был голодный. И хотя положен был офицерский доппаек, но существовал какой то внутренний приказ и не было никакой разницы между питанием офицеров штаба и котловым довольствием солдат.
Высший офицерский состав был из Израиля. Все говорили по-русски, но когда не хотели чтобы их понимали, переходили на иврит и я вынужденно начал учить язык. Неприятно когда за спиной говорят, а ты не понимаешь. Все время кажется, что тебя обсуждают. Когда комбат заметил, что я что-то понял, не предназначенное для моих ушей, он очень внимательно на меня посмотрел и подарил русско-ивритский словарь, изданный еще до революции.
Средние офицерские должности занимали советские офицеры-евреи, младшие уже и из учившихся на офицерских курсах легиона и опять же советских евреев. Ну, да я и был до фронта такой единственной белой вороной в дивизии. Может, мне как раз с этим повезло. Я был интересен и со мной общались. Засылать русского стукача было бы совсем не умно со стороны органов.
Конечно, были и такие. Присылали нам в полк и особо проверенных товарищей, в общей массе мобилизованных. Для контроля за настроениями и объяснения политики Советского правительства и ВКП(б). Особисты были почти все израильтяне. И задачи у них были несколько другие. Шпионов-перебежчиков не особо искали. В этой среде их глупо было искать. Но вот выяснять, кто чем дышит на будущее, им было очень интересно. Легион ведь создавался еще и с целью послевоенного отбытия из СССР. Уже позже, в 1944г, в связи с большими потерями, часто удовлетворялась и просьба об отпуске в Израильский легион добровольцев-евреев из частей Красной Армии.
В танковом полку, а позже танковой бригаде, были сплошь советские офицеры. Просто из Израиля некого было прислать. То, немногое, что у них было, воевало в Северной Африке.
Зато в авиакрыле были одни израильские летчики. Даже обслуживающий персонал. Только ближе к концу войны стали появляться советские техники, повара и разный обслуживающий персонал.
А вот политруки — все советские евреи. Эти сидели от батальона и выше, и я с ними сталкивался очень редко, практически только на политмероприятиях. Мы все-таки, подчинялись Красной Армии и совсем без внимания и воспитания оставлять Легион было нельзя. Зато были у нас еще и раввины. При каждом полку, дивизии и старший раввин Легиона в чине полковника с особо оригинальной фамилией Рабинович. Были какие то трения наверху между израильтянами и советским командованием, но я был обычный Ванька-взводный и до меня это доходило только отдельными отголосками. Тем более что на первых порах не очень то со мной и делились этими вещами.
Организация, структура и уставы Еврейского Легиона в основном повторяли советские, за исключением некоторых национальных особенностей, связанных с религией. Свининой нас не кормили даже в самое голодное время.
Само создание еврейской национальной армии являлось политическим актом. Была даже специальная группа фотографов, задачей которых было снять на пленку для истории весь боевой путь дивизии. Поэтому и существует множество фотоматериалов. В Израиле еще 1956г был издан трехтомник с документами и фотографиями.
Дали мне взвод новобранцев. Я робел перед ними, потому что мне было восемнадцать лет, ну представляете? Все были в возрасте 30-35 лет, семейные люди. Не парни уже, взрослые мужики. Религиозным у нас позволялось ходить с бородой. Многие по-русски еле говорили. Мой старшина Костинбойм вставал рядом со мной перед строем. Я подаю команду, а он сразу ее на идиш дублирует. Как тяжело было вначале из-за языкового барьера! Еще хорошо, что я немецкий в школе учил, так что со временем стал кое-что понимать.
Огневой подготовкой мы занимались много. Боевая подготовка также проводилась на довольно высоком уровне, мы даже отрабатывали тактику ведения боя в тылу врага. Со временем происходило притирание друг другу. Люди научились немного понимать язык «старшего брата», команды-то только на нем, а главное — прониклись мыслью, что воевать придется рано или поздно, и от них тоже зависит, смогут ли они выжить на фронте в бою.
В марте 1943г мы, наконец, отправились на фронт. Если честно, то мои воспоминания о летних и осенних боях сорок третьего года весьма отрывочны. Первый бой... Непонятно — куда, чего, и какие команды подавать. Заняли какие-то немецкие окопы. Начали стрелять по каким-то там целям. Мясорубка была страшная. Пошли в атаку, а с правого фланга — пулеметная засада. Стали по нам бить, еще бы немного, и весь батальон бы полег. Я под этим сильным огнем поднял роту в атаку, в штыки, спас фланг, и мы уничтожили пулеметы. Тут я навсегда понял что, самое худшее, что может быть на фронте — это пехота: от тебя ничего не зависит, ты обязан подниматься под пулеметный огонь и идти вперед. Наверное, другие рода войск так не думают, но меня не переубедить.
Приехал командир полка, Шестопалов, из советских. Ему, наверное, доложили, как дело было. Ну вот, он говорит: «Ты теперь обстрелянный, ну вот теперь иди, ротой командуй». Там уже, наверное, осталось человек двадцать или тридцать. Через несколько месяцев мне уже сообщили, что повышен в звании старший лейтенант. Я не думаю, что был идеальным ротным командиром. Но после командования стрелковым взводом, приказ принять под командование роту — я воспринял без особого страха. Тем более, что в роте из-за постоянных потерь никогда не было больше сорока человек. И всегда на заднем плане мысль «На тебя смотрят солдаты. Держись достойно. Не позорься!»
Дивизия в первых боях понесла тяжелые потери, в строю осталось только 20% личного состава. Ее даже отвели на переформирование. Там много, чего происходило весной и летом 1943 года. Станицы Славянская, Киевская... После Курской дуги, это уже осенью, наша дивизия не знала, что такое «затишье» или недолгая передышка в боях. Постоянное, непрерывное наступление, очень большие потерями. Осенью 1943 г. меня в первый раз ранило. Рядом разорвался снаряд, меня взрывной волной выбросило из окопчика, один мелкий осколок попал в ногу, а другой срезал кожу на лбу, но внутрь не прошел. Отвезли в санбат, но через три дня я оттуда сбежал назад в полк.
Я вообще удачник. 7 раз ранен. 5 из них в ВОВ и ни одного тяжелого. На меня пальцами показывали. Обычно, максимум, на что пехотинец мог рассчитывать — это три атаки. А потом — или в землю или в санбат. А если наступление ... Месяц в роте, так ты уже ветеран части. Почему многие бежали из госпиталей в свои части? Солдаты и офицеры, занимают определенное место. Их знают, и знают чего от них ждать и требовать. Новобранца, даже обстрелянного, в незнакомой части первым пошлют в караул, на тяжелую работу. И, из песни слов не выкинешь, в опасное место. Так что тут не только героизм, согласно мемуарам. Но и нормальное желание попасть к своим товарищам. Фронтовое братство — это не просто слова.
Нам, в этом смысле было легче. Существовал строгий приказ направлять после ранений в Легион. Практически нас приравняли к гвардейским подразделениям.
А к мемуарам, в особенности советским, отношусь плохо. На фронте вообще запрещалось вести дневники и записи для себя. Так что в мемуарах автор очень часто, переносит мысли и чувства сегодняшние на то время. Что-то уже забылось, что-то совсем по-другому воспринимается через много лет. Но хоть описывали бы что помнят. А то обязательно вставляют про подвиг ефрейтора Иванова, про которого генералу-мемуаристу никакого дела не было в то время. У него этих ефрейторов было несколько тысяч, чтобы помнить каждого. И обязательно роль Коммунистической Партии у каждого. Среди политруков достойных и порядочных людей не встречал. Говорят, что в 1941-42г такие еще попадались. Но я не встречал. Они только мешали воевать. Следили «за чистотой рядов и помыслов». А сами эти «господа политработники» являлись бездельниками, и бабниками, заинтересованными поскорее с переднего края уехать. Так и запишите. Толку от них на передовой, как правило, не было. А вот где надо донос написать или в тылу бабу пощупать — тут они всегда были первыми, воистину — «коммунисты вперед»...