Страница 22 из 134
Сейчас представители бронепоезда, украшенного черным флагом, обвешанные пулеметными лентами, в распахнутых и грязных матросских бушлатах, расставив широко ноги и уткнув руки в бедра, стояли перед столом председателя Совета.
— Мы требуем наказания виновных, разгромивших нашу организацию в Луганске. А ввиду того, что нам мешают производить обыски, мы требуем немедленно снабдить нас необходимым, как то, помимо пищи: мыло, юбки, резину, духи, панталоны, пудру…
Старший представитель анархистов, мужчина с тонким задумчивым лицом и длинными волосами, положил на стол председателя длинное требование.
— У вас тут много по женскому делу, — сказал председатель.
— Любовь трепещет над миром, — задумчиво ответил старший представитель. — Человек трепещет над любовью.
— Великие слова. Сами составили? — И председатель встал. — Через час наш представитель вручит вам ответ.
Анархисты ушли.
— Лавруша, Новочеркасский совет просит у нас помощи, — сказал Ворошилов, подавая Пархоменко телеграмму.
— Прикажете направиться туда с данным бронепоездом?
— Да ты что, Лавруша, в анархисты записался? — спросил, улыбаясь, Ворошилов.
— Хочется доказать, что не «анархия — мать порядка», a большевики — дедушки порядка.
— А если узнают, что ты разоружил луганских анархистов?
— Им же страшней. На таких людей авторитет действует.
— Иди, — сказал Ворошилов. — Значит, поведешь этот бронепоезд на Новочеркасск.
Мужчины в защитном, с черными лентами на фуражках, с винтовками наперевес ходили вокруг опустевшей станции. У буфета всхлипывал буфетчик. Самовар с отломанным краном валялся у его ног. В окошке телеграфа лежал с простреленной головой юный телеграфист. Пархоменко знал его. Паренек отлично играл в шашки.
Окруженный анархистами, Пархоменко не спеша подошел к бронепоезду и постучал кулаком в броню. «Настоящая», — подумал он с удовольствием. Прислонившись спиной к броне, он подождал, когда соберется вся команда, затем сказал:
— Я начальник Красной гвардии Пархоменко. В ближайшие дома я велел поставить пулеметы, а бить вас будем главным образом из батарей. Это я разоружил ваших в особняке Ильенко. — Он помолчал, оглядел неподвижные лица анархистов и продолжал: — Совет поручил мне передать, что он отклоняет ваше требование. Прорвались вы сюда под предлогом ремонта бронепоезда, а первым долгом кинулись ремонтировать свое брюхо.
Анархисты бросились к нему. Он вынул револьвер. Они остановились.
— Убью, кто полезет. Я вашей анархии не признаю. Я считаю, что вы делаете подлое преступление. Мне на вас смотреть тошно.
Какой-то догадливый подлез под вагон и из-за колеса, протянув руку, выдернул револьвер у Пархоменко. Пархоменко обернулся. Анархисты бросились опять, опрокинули его и утащили в вагон. Догадливый хотел просто пристукнуть Пархоменко револьвером, но другие воспротивились: можно, если понадобится, выставить вперед начальника Красной гвардии — не будет же эта гвардия стрелять по своему начальнику.
Паровоз дал свисток. Бронепоезд тронулся.
Глава семнадцатая
Пархоменко кинули в купе, на скамейку. Обыскать не успели, и Пархоменко лежал, держа руку на кармане брюк, где уцелел еще револьвер. «Сколько в нем пуль? — думал он, — кажется, пять». Анархистов же в купе трое. Младший, плосколицый, с трубкой и в бушлате, выпачканном масляной краской, особенно внимательно рассматривал Пархоменко.
— Контрибуцию за него надо, — сказал он вдруг.
Пархоменко рассмеялся.
— Ты чего?
— Жадный. Большевики не буржуи, контрибуции не платят.
— Жадный? Я жадный? — возбужденно вскричал плосколицый и ударил кулаком по сиденью. — А кто имущество захватил? Кто водку захватил? Кто баб захватил? Вы!
— Мы, — сказал Пархоменко.
— Ты женат?
— Женат.
— А у меня бабы нету.
— А ты в деревне пожалуйся. Вот девки-то захохочут.
Анархисты рассмеялись. Плосколицый начал объяснять, что жениться он не смог вовсе не оттого, что плох лицом, а оттого, что в мирное время все ходил да писал вывески, когда же началась война, угнали на фронт. А вот теперь-то он покажет! Теперь он по тем местам, где босой с кистью ходил, на тройке проедет.
Сосед его достал из-за голенища кисет, клочок газеты и свернул «колено». Закурив, он закашлялся. Глаза его налились кровью и слезами, лицо сделалось каким-то жалким, маленьким. Пархоменко пожалел его. О чем мечтает вот этот паренек из Курской губернии? Наверное, о лишней коровенке да пуховой перине.
— Грудью слаб, что ли? — спросил его Пархоменко.
— Ладно, лежи, привыкай, скоро затвердеешь, — он громко сплюнул на пол, посмотрел на плевок и растер его ногой. — Много я, братцы, смертей видал, а лучше всего плотники помирают.
Плосколицый захохотал.
— Сам-то плотник? — спросил Пархоменко.
— Я? — Спрашиваемый подумал, затянулся и сказал: — Штукатур. Но плотников, верно, люблю. У меня папаша плотник и садовод. Такой плотник и такой садовод, господи ты боже мой! Дай ты ему воды да лейку, на любом комке сад разведет. А топором что делает! Кружева-а!
Он покачал головой и протянул папироску Пархоменко. Воспоминание об отце, видимо, смягчило его душу. Смотря растроганными глазами на Пархоменко, он говорил:
— Какие церкви рубил, какие хоромы!..
— Чтобы попы да купцы жили? — спросил Пархоменко.
— Ты агитацию брось, мы сами, анархисты, сагитированы. Теперь знаем, для кого он церкви рубил, для кого хоромы. Семьдесят пять лет плотнику, в прошлом году мамаша померла, царство ей небесное, а он нынешней осенью на молоденькой женился. — Штукатур рассмеялся и покачал восторженно головой. — Вот так папаша! Я сам думал на Шурке жениться, а он возьми да вырви. В плотники, что ль, перейти мне, братцы?
И он, оглядев всех, взглянул на двери. В дверях стоял длинноволосый, с задумчивыми синими глазами начальник. Поглаживая пальцами виски, словно у него была мигрень, он сказал протяжно:
— На следующей остановке выведите его, — он ткнул в сторону Пархоменко тонким и бледным подбородком, — и расстреляйте. Да, смотрите, поисправней. Прошлый раз один после своей смерти уполз. Я проверю.
Он опять потер виски, взглянул в окно и сказал:
— Ну и погодка! Кофе бы сейчас выпить.
— Давай агитируй, — сказал, смеясь, плосколицый, когда начальник отошел от купе. — Давай агитируй, Пархоменко.
Он вскочил на ноги, вытянул руки по швам и крикнул глумясь:
— Слушаю, товарищ комиссар!
Пархоменко вдруг съежился и ударил его ногой в живот.
Он упал. Пархоменко выхватил револьвер и рукояткой стукнул штукатура. Третьего анархиста он, схватив за горло, выкинул в дверь и, задвигая ее, крикнул:
— Кто войдет в купе без позволения, застрелю! Патронов на весь поезд хватит!
Падая, штукатур уронил из-за пояса гранату. Анархисты отошли в конец вагона, и Пархоменко слышал, как штукатур, кашляя и сморкаясь, признался, что граната его осталась в купе. Что-то шлепнуло, должно быть штукатура ударили по лицу.
— Какие ваши условия, начальник? — крикнули из конца вагона, и Пархоменко узнал голос плосколицего.
— Ведите сюда вашего командира.
Плосколицый молчал. Анархистам явно не хотелось видеть своего командира. Попробуй-ка объясни тому причины, по которым они очистили купе.
— Анархисты не признают командиров, — наконец, ответил плосколицый.
— Он из попов, что ли? — спросил Пархоменко. — Попы барышень любят, так он в исполкоме все для барышень снаряжение просил.
— Ты свою агитацию брось, командир.
Пархоменко открыл купе и стал на пороге. Конец вагона был плотно забит анархистами. Пархоменко оказал:
— Что же вы, сволочи, семьдесят пять человек, а одного хотите убить? Что же вы за герои? А еще анархию хотите завоевать!
Он сказал, указывая на купе:
— Вот здесь я открываю запись в Красную гвардию. В Новочеркасске бунтует генерал Алексеев. Рабочий класс Новочеркасска просит ему помочь. Думаю, что мы сможем помочь ему. Вам же, как заблудившимся и зарвавшимся, я от имени советской власти объявляю амнистию. Кроме командира. Не место попам и дьяконам в советском поезде.