Страница 12 из 20
Первый примерил — ему она оказалась тесна, другому велика, а третьему пришлась как раз впору.
Тогда первые двое, прихватив с собою тело умершего, ушли, а третий надел на себя одежду Тыну и улегся вместо него на солому будто покойник.
Пришли домочадцы, видят, Тыну умер, а маленькая Вийю без памяти. Ну, мертвого не воскресишь, а маленькая Вийю помаленьку опомнилась, и когда напоили ее водою с донышка перевернутой бутылки, поведала матери все, что видала. Тийю же крепко ей наказала никому о том не рассказывать.
На третий день похоронили Тыну, как и всех честных людей, как будто ничего особенного и не случилось.
Прошло время. Сидели раз Тийю с маленькой Вийю дома одни. Мать пряжу пряла, дочурка кудель чесала. Ничто не нарушало вечернего покоя, лишь жужжала прялка да раздавалось пенье сверчка. Мать и дочурка работали молча. Наконец дочке надоело молчать.
— Мамочка, расскажи сказку, — попросила она.
— Сказку? Да я и не помню их, сказок-то.
— Помнишь, помнишь! Мамочка, милая, расскажи!
— Ну ладно. Зажги-ка новую лучину, эта вон догорела.
С треском разгорелась лучина, и Тийю принялась за рассказ.
— Жила в нашей деревне одна семья. Дом их в ту пору стоял на отшибе, в полверсте от деревни, у леса. И жила в той семье сиротка по имени Кати. Она только на свет появилась, как мать у ней померла. Росла она одна у отца, и годков ей было как и тебе. Уехал раз отец с обозом, и осталась Кати в дому одна. Вечером приходят к ней посидеть четыре девушки, прялки приносят, все компания. Ну и хорошо. Прядут за разговором, сказки рассказывают, а больше все о девушках да парнях, да и прочих не забывают. Вдруг входят четыре парня. Двое с гармошками, один с волынкой да еще один со скрипкой. Ни слова не говоря, садятся они по лавкам и давай играть да шутки шутить. Девушкам они по нраву пришлись — веселые, статные, чего еще надо! Только вот, поглядеть, дак зубы у них вроде чуток длинноваты, а так ничего. Маленькая Кати во все глаза на них глядит. Вдруг примечает: у парней-то с-под кафтану у каждого лисий хвост торчит! Она девушкам потихоньку показывает, а те, знать, не видят, смеются только. Тут парни стали играть в очередь, один играет — другие с девушками танцы танцуют. Жарко стало парням, и просят они напиться. А в доме, как на грех, нету воды. Девушкам неохота, лень им в деревню идти, ну и послали Кати. Ну, Кати пошла. Через какое-то время приходит с водой, глядь, а в дому никого, тех-то и след простыл. А на полу — клочки девичьих волос и одежи лоскутья! Парни-то те не парни, а черти, знать, были! Они и девушек съели, что те поленились, в деревню-то не пошли…
— Мама, мама! — закричала вдруг маленькая Вийю. — Слышишь, козел бродит в сенях? Слышишь, топочет: топ-топ, топ-топ…
— Успокойся, малышка! Откуда в сенях взяться козлу? — сказала Тийю, прислушавшись. — Это ветер дверью стучит.
И опять зажужжала прялка, понемногу выбирая с ворсилки мягкую кудель, да чесалка пошла поскрипывать в руках у маленькой Вийю.
— Мама! Неужто не слышишь? Там козел в сенях бродит, копыта стучат! — вдруг опять закричало дитя, бросив чесалку и прижавшись к матери своим маленьким тельцем.
Мать одною рукою остановила прялку, другою дочь обняла, прислушалась.
Нет, ничего не слыхать!
— Дитятко, уж не захворала ли ты? Ведь ты у меня не из пугливых, не боишься всякого вздору. А ну-ка, нету ли жара у моей ненаглядной дочурки? — и Тийю погладила малышку по белобрысой головке и, отведя прядки волос, пощупала лобик.
Жару вроде бы не было, но Вийю дрожала всем телом, хотя печку топили недавно и в комнате было тепло.
— Может, сказка тебя напугала? — спросила Тийю, взяв дочку на руки и нежно целуя.
— Мама! Мамочка! Козел уже сени прошел, за дверями стоит! — опять закричала малышка, крепко обняв мать за шею и дрожа как осиновый листок.
И едва она это сказала, как заскрипела наружная дверь, потом распахнулась с шумом вторая, и в комнату вошел Тыну.
— Тийю, ссади Вийю на пол! — заорал он с порога.
— Мамочка, милая! Не спускай меня с рук, папа тебя укусит! — взмолилась малышка.
— Не спущу, не спущу, доченька, — погладила Тийю дитя, крепко прижимая к груди. Сердце у нее так колотилось, вот-вот выскочит.
— Тийю! Сбрось ее на пол! — зарычал Тыну ужасающим голосом.
— Ни за что! Убирайся к себе на кладбище, откуда тебя сам черт отпустил! — говорит Тийю, собравшись с последними силами.
Тут пропел на насесте петух.
Заскрежетав зубами, бросился Тыну вон. Тут и Тийю услыхала стук козменых копыт в сенях и за порогом.
И потом много раз слыхала маленькая Вийю топот за дверьми, но никто не явился, потому что и другие люди были в дому.
Но вот через какое-то время опять они остались одни. Топилась печь, и малышка Вийю тихо сидела в своем уголке, а Тийю у печки. Она рассказывала дочке сказку про то, откуда на свете взялся дым.
— Давным-давно не было у огня ни дыму, ни копоти, — начала она свой рассказ. — И была теплая летняя ночь. Все в природе дремало: люди в своих лачугах, отдыхая от дневных трудов, скот в стойлах и хлевах, жуя свою жвачку. Одна только Сырая долина не угомонилась. А все люди, кто же еще не дает природе покою! Там у Мокрого леса костер горел, пастухи были в ночном. Сидели они вкруг огня, вели потихоньку беседу. Как раз бросили они в костер хворосту последнюю охапку, и один уж хотел в лес за новым идти. Вдруг слышат: в лесу будто плач какой или стон раздается.
Прислушались пастухи, которые и на ноги повскакали. А плач этот все ближе.
— Что там такое стряслось? — удивлялись они.
А лес отзывается эхом:
— У-у, у-у…
— Может, дух лесной? Аль лешачиха? — гадают они. И сами ж в ответ:
— Вроде не то. Леший жалобно воет, а лешачиха не может быть, плачет-то вроде мужик!
А плач все ближе, уже на опушке. Шаги чьи-то слыхать, ветки трещат. Все туда глядят.
— У-у, у-у! — уже совсем близко, и выходит из лесу кто-то большой, черный такой. Плачет, вздыхает, подходит к огню. А сам все ох да ах, у-у да у-у.
Пастухи подивились. Это мужик был, огромный, с большой бородой.
И тут смех их одолел. Плакальщик-то этот знаешь кто был? Это был сам Нечистый.
— Эй, старина, чего воешь, какая беда?
— Мать что ль, по шеям надавала?
— Али бабка мерку сымала, что остались портки в красную полоску?
Тут он не то что заплакал — завыл во всю мочь. Рожу руками закрыл, к огню на корточки сел, согнулся в три погибели. Слезы текут в три ручья, по рукам, по бороде.
Пастухи ну еще пуще смеяться да зубоскалить. Потом он поутих, его и спрашивают, что у него за горе. Черт утирается, носом сопит:
— О-ох, ох… у-у-у… померла… ох… ба-а-бка… померла-а-а!..
Тут пастухи так зареготали, что и про бедного чертяку забыли совсем. Один говорит:
— Парни, а он, ей-богу, не врет. Намедни мне один наш пастух сказывал: у Аннуса-то, из Железной Дыры, и впрямь пропала белая кобыла. В болоте утопла. А этот-то, горемыка чертов, как раз оттуда идет со слегою! Эй, приятель, дак это бабка твоя, что ли, была?
И опять пошла потеха.
Отнял он от лица руки и говорит:
— Вам бы меня пожалеть, а не шутки шутить!
Такие слова пастухам не по нраву пришлись:
Ишь, сирота отыскался!
— Видали! Хочет, зверюга, чтоб мы по евонной старухе пролили слезу!
— А дубины не хошь?
Нечистый тут обозлился.
— Не хотите добром, — говорит, — силой заставлю заплакать.
— Ого! А ну-ка заставь!
Тот, не говоря больше ни слова, как на корточках был, поворотился задом к огню. И сразу оттуда пошел шип да смрад, будто змеиный клубок в огонь бросили. Поднялось синее облако и тут же прянуло вниз, никто и отскочить не успел. И защипало у всех в носу, потекли слезы из глаз.
— Ну что, заревели? — Нечистый злорадствует. — Плачьте теперь до скончанья веков, вы и все, кто будет за вами! — И в лес сиганул.
С той поры и повелось: где огонь, там и дым, — закончила Тийю. — Вот дым-то откуда взялся на свете.