Поворотный день

— Спасибо за комплимент, — поднялся Дундич. — Только у меня до вас просьба тоже есть.

— Давай, браток.

— Марийке про то деликатное дело ни слова.

— Могила, — заверил Буденный.

И вот Дундич с отрядом верных товарищей едет выполнять необычное поручение комкора. Перед отрядом поставлена задача: любой ценой сохранить эшелон и перетянуть персонал на службу к красным. Как будет выполнять приказ, Дундич еще толком не знал, но ему верилось, что операция на сей раз будет бескровной. Ведь сказал же Семен Михайлович, что врачи и сестры угрожали покончить с собой, но ни одного выстрела из вагона не прозвучало.

Настроение было хорошим, и от этого все вокруг казалось нереально красивым. Березы и ели, утопающие в снегу, гигантские папахи на верхушках деревьев, звонкое цоканье копыт по наезженной дороге, резкий скрип, словно испуганный вскрик, разорванной морозом сосны — все это не пугало, не настораживало, а смешило, радовало. Точно не могли они случайно наткнуться на белогвардейский разъезд, точно не могла подстеречь их мамонтовская засада, ехали они вольно, непринужденно.

Санитарный эшелон, поблескивая краской и чистыми стеклами, стоял в тупике. Двери вагонов были открыты. Бойцы помогали санитарам поднимать носилки, подсаживали раненых, кидали вслед за ними в тамбуры вещмешки, шинели, самодельные костыли. И лишь возле первого от паровоза вагона не было никакой суеты. Только поеживаясь и пританцовывая, прохаживались часовые. От коменданта Дундич узнал, что эшелон решено направить в Воронеж, а этот вагон оставить в тунике.

— Здесь, что ли, заговорщики? — спросил Дундич, чтобы уточнить обстановку.

— Тута, — пробурчал часовой. — Чистые волчицы, а не бабы.

В вагоне, очевидно, было холодно: окна успели покрыться серебристыми резными узорами. Кое-где из этой белизны проглядывали расплывающиеся к краям глазки. Дундич постучал ножнами шашки по среднему окну. В туманном слюдяном овале появилось вялое лицо. Дундич выразительно кивнул на тамбур. С той стороны отрицательно качнули белокурой головой. Испугавшись, что женщина скроется, Дундич почти крикнул:

— Мадемуазель, силь ву пле!..

Женщина удивленно приоткрыла рот. Чтобы лучше разглядеть всадника, она подула на стекло, протерла его ладошкой, затем кончиком оренбургской шали. Теперь, когда их разделяло лишь голубоватое стекло без налета изморози, Дундич успел заметить, что женщина была не так изломана жизнью, как показалось вначале. Не ускользнуло от его взгляда, что рядом с первым заголубели проталины еще нескольких глазков. Он понимал: пока их занимало любопытство, надо что-то придумать.

Медленно шевеля губами, он произнес по-французски:

— Мадемуазель, мне нужно сказать вам два слова.

Женщина не слышала его голоса и не поняла, о чем ее просят.

Но не отошла от окна, помахала ладошкой возле проталины. Дундич снова кивнул в сторону тамбура. Очевидно, в вагоне произошла какая-то короткая перепалка: на место блондинки в голубой глазок глянуло теперь уже лицо, действительно давно утратившее признаки даже среднего возраста. «С этой будет посложнее», — подумал Иван Антонович, чертыхаясь про себя, но продолжая терпеливо улыбаться. Стараясь изо всех сил, он снова повторил просьбу. На этот раз стекло было поспешно протерто лайковой перчаткой, и ему дали понять, что он должен идти к тамбуру.

Дундич легко прыгнул на подножку, дернул ручку, но дверь не поддавалась. В тамбуре раздался грохот, очевидно порожних, ящиков, и вороватый голос спросил:

— Кто вы?

Дундич решил не выходить из роли. Вспоминая французский, сказал, что он надпоручик Сербской королевской армии и что у него для пленниц есть важное сообщение.

— Ты чего там лопочешь? — ожесточились часовые, но комендант, которому Дундич представился, прикрикнул на них.

В тамбуре о чем-то перешептывались. Дундич терпеливо ждал, чувствуя, как холод пробирается под китель, заковывает ноги.

— Говорите, — попросили с той стороны двери.

— Вы должны довериться мне, — становился нетерпеливым надпоручик. — Никто, кроме меня, не войдет в вагон.

Очевидно, даже дав клятву, некоторые обитатели вагона не хотели погребать себя в спиртовом пламени. В тамбуре снова о чем-то заспорили. Из спора он понял одно: Елену Васильевну просили открыть дверь. Видимо, старшая доказывала подчиненным, что у них нет никакой гарантии безопасности. Младшие стояли на своем, резонно заметив, что, если бы большевики хотели их гибели, они давно бы забросали вагон гранатами. А тут такой шанс. Может быть, действительно им ниспослано спасение.

— Прикажите вашим солдатам отойти от вагона, — наконец тоном ультиматума предложили из тамбура.

— Я клянусь вам честью, что никто, кроме меня, не войдет.

— Открывайте же, Елена Васильевна, — нетерпеливо потребовали там. — Или мы это сделаем без вас.

И почти тотчас дверь открылась настолько, насколько хватило, чтобы в пространство мог протиснуться человек. Едва Дундич ступил в тамбур, дверь наглухо захлопнулась и лязгнули запоры.

— Ваше негостеприимство может кончиться для меня воспалением легких, — одновременно укоряя и пытаясь обворожить улыбкой, сказал Дундич.

— Эта беда легко поправима, — приятным грудным голосом произнесла закутанная в пуховую шаль женщина с падающими на чистый лоб белокурыми прядями. — К тому же, лучше поздно, чем никогда — мье во тар ке жаме. Не правда ли?

В салоне было теплее, чем в тамбуре, — горел, равномерно шипя, примус, трепетали огоньки спиртовок. Но воздух от беспрерывного сгорания кислорода был спертым, смрадным. На женщинах, в большинстве совсем юных (хорошо, если успели закончить гимназию), поверх офицерских шинелей, полушубков, дох, манто были накинуты госпитальные одеяла. С прирожденным любопытством и немалой долей страха они изучали вошедшего. Многие из них не изменили позы, но некоторые нетерпеливо встрепенулись. Усталость и отчаяние в их глазах сменились надеждой.

— В порядке профилактики, — протянула Дундичу мензурку белокурая. — Предпочитаете запивать или разбавлять?

— Ваше здоровье, милые дамы.

Дундич лихо звякнул шпорами. Одним глотком опрокинул спирт и тотчас почувствовал, как огненные струи разлились по стылому телу. Та, которую называли Еленой Васильевной, протянула бутерброд с ветчиной.

— Не томите, поручик, — сказала она, когда Дундич перестал жевать.

— Мадам, — сделал скорбную мину разведчик, — я должен огорчить вас. Красные действительно не только взяли Воронеж, но и вышли в тыл Деникину. Корпуса Мамонтова и Шкуро отошли в Нижнедевицк и Бычки.

— И они не придут нам на помощь? — побледнела Елена Васильевна.

— Боюсь, что нет.

— Господи, что же нам делать? — обратилась она почему-то к Дундичу, стоящему под образом святого Георгия Победоносца.

Ее искренний испуг передался остальным. Кое-кто, уткнувшись в муфты, всхлипнул, кое-кто с ненавистью и презрением смотрел теперь на Дундича, а некоторые, наполнив мензурки спиртом, с отвращением цедили перехватывающую дыхание жидкость.

Стоя у двери, Дундич обдумывал, как теперь поступить. Передать им приказ Буденного сдаться или, продолжая изображать спасителя, пуститься в обсуждение возможных вариантов побега, или пристрелив старую ведьму, пообещать, что так поступят с каждой, кто сейчас же не выйдет из вагона? А может, согласиться с комендантом и посмотреть, насколько хватит их рыцарского духа, когда останутся в отцепленном вагоне? Дундич долго не произносил ни слова. Первой не выдержала Елена Васильевна.

— Ну что же вы молчите? — простерла она руки в перчатках.

— Мадам, я подумал, что вы обращаетесь к господу! — разогретый спиртом, весело отпарировал Дундич, кивнув на икону.

Дамы повеселели. Если этот непонятный надпоручик способен еще шутить, значит, дела их не так безнадежны. Они превратились все во внимание и слух.

— У вас три пути (о четвертом Дундич решил умолчать). Первый — сдаться на милость победителей. Второй — выполнить свою клятву, но в вагоне, который останется в тупике. И третий — попытаться бежать.