Мы - инкубаторские

«— Мам-ма, — вдруг сказал Малыш.

Я взглянул, Майка стояла рядом.

— Мам-ма, — повторил Малыш не двигаясь.

— Да, колокольчик, — сказала Майка тихо. Малыш сел…

— Скажи еще раз! — потребовал он.

— Да, колокольчик, — сказала Майка. Лицо у нее побелело…»

Тут мне так стало жалко этого пацана. Аж в носу защекотало. И только я собрался перевернуть страницу, как что-то тяжелое навалилось на меня сверху. Я и пикнуть не успел. А когда понял, что это Валерьяна подкралась ко мне на цыпочках, было уже поздно. Вцепилась она своими наманикюренными пальцами в книжку и тащит к себе. Я, конечно, перепугался. Но не выпускаю. А она дернула, и книжка — фьють! — пополам. Это, наверно, ее здорово разозлило. Стоит, тяжело дышит. Лицо красное, словно вареное, блузка набок сбилась. Рот кривится. Ну а я молчу. Что тут скажешь? И так все ясно. Граждане судьи, будьте снисходительны… Опомнилась, схватила меня за шиворот — откуда только сила взялась, худющая ведь? — и давай головой о парту лупить. А мне книжку жалко. Как теперь отдавать буду?

Наконец надоело ей колотить моей башкой о парту, а может, она устала, в общем, отпустила меня. Стоит, губы шевелятся, с психу выговорить ничего не может. Заметила, что я за ней наблюдаю, отошла к доске. Платочком пот со лба смахнула, блузку одернула. После урока пойдем к директору, говорит. Да-а, здесь я вздрогнул. Вы нашего директора не знаете… Бывший спортсмен. Рост — под два метра. А кулаки, я вам скажу, — что моя голова. И с нами, конечно, ему церемониться особенно нечего. Контингент еще тот. Вон Мишке в ухо так двинул, что еле кровь остановили. А уж невзлюбит кого — держись. Лучше сразу в бега или в петлю. Есть тут у нас один такой. Котлубаев — башкир или казах. Из колонии к нам перевели. Тихоня. Вечно забьется куда-нибудь в угол, и его не видно, не слышно. Видимо, в колонии научили жизнь ценить. Так Щерба — так зовут нашего директора, — где ни встретит его, сразу по шее. Я тебя, говорит, колониста, подонка, насквозь вижу. Такие вот дела. А кому пожалуешься? Витька, сосед, подвинул на мою сторону записку: «Проф, будет бить, сразу падай». Спасибо, конечно, за совет.

Ну, короче, урок закончился. Валерьяна взяла меня за плечо и потащила в учительскую. Пальцы у нее острые, не вырвешься. Еще издали голос Щербы расслышал. Ну все, думаю, с приветом, одуванчик.

Завела меня Валерьяна в учительскую. Там людно. Учителей полно. Физрук, англичанка, еще кто-то. Не разглядел, не до того было. Увидали меня, сразу тихо стало. Смотрю, идет ко мне Щерба с Валерьяной. А у меня, как назло, коленка задрожала, сволочь. Граждане судьи, будьте…

— Ты что же, паршивец, книжки на уроках читаешь? — спрашивает Щерба вроде как спокойно, а у самого ноздри побелели. Значит, заводится. Нервы. Надоели мы ему до чертиков, наверно, если он с полоборота… А в коридоре кто-то из старшеклассников ржет. Мне аж завидно стало. Честно.

— Я тебя, подонок, спрашиваю! — выхватил он у Валерьяны книжку и тычет мне в нос. А книжка библиотекой пахнет. Особый такой запах. От него у меня на душе всегда так хорошо становится, так спокойно. Уютно. Щерба тычет, а у меня перед глазами буквы скачут. Как раз то самое место: «Мам-ма, — вдруг сказал Малыш. — Да, колоколь…» Дальше оборвано.

— Я кого спрашиваю, подонок? — Щерба замахнулся. Я, конечно, скрутился, как червяк на крючке. Только он не ударил, гад. Специально, чтоб мне стыдно стало, какой я трус. Все же смотрят. Понимает…

— Тебя, подлеца, учат, обувают, одевают, кормят, а ты книжки на уроках читаешь?

Знаю, слышал. Да подавись ты своей кормежкой. Не надо мне. И тут он мне врезал. Не кулаком, конечно, а так, чтоб без следов. Это он научился после того случая с Мишкиным ухом. Ну и еще раз добавил. Для четного числа. Еще раз повторится, говорит, я с тобой нянчиться не буду. Это уж точно, не будет.

— Твое место в колонии. Понял?

Я, конечно, головой кивнул. Понял, мол.

— А теперь марш на урок.

Я и пошел. Переменка уже кончилась. В коридорах пусто. Ухо огнем горит. Стыдно как-то в класс идти. И я поплелся на улицу… отдышаться. Смотрю, на первом этаже Валерьяна стоит, с физруком любезничает. Ну, думаю, сейчас прицепится. Куда, зачем, почему не на уроке? Нет. Увидела меня — отвернулась. Как будто прическу поправляет. Вышел я на улицу и пошел в спальный корпус. Тут только меня трясти стало. Ноги дрожат, руки дрожат, зубы стучат, и, главное, ничего с собой поделать не могу. Смешно? Смотрю, а навстречу, как назло, воспитательница новенькая чешет… Луиза Абрамовна. Граждане судьи, будьте снисходительны… Не то чтоб я ее боялся, наоборот, я ей даже стихи свои показывал. А один раз, когда у меня зуб болел, так вообще… В спальне шум, гам перед отбоем. А я валяюсь, плачу, ну ничего с собой не могу поделать. Зуб допек. Слезы, гады, так и катятся. А она ко мне подошла, наклонилась… Ко мне одному, понимаете? И так рукой погладила, понимаете? А-а… В общем, как увидел я ее, задергался. А потом, думаю, пройду мимо. Может, не заметит. Или как-нибудь… словом, пронесет. Не пронесло. Остановила она меня и спрашивает:

— Что случилось, Сережа?

— Ничего, — говорю.

— Я же вижу, что что-то случилось. Почему ты не хочешь мне сказать? — И голос у нее такой. И заглядывает мне в лицо. И так близко-близко придвинулась, то ли обнять, то ли погладить хочет. Тут не знаю, что со мной сделалось. Внутри все как-то задеревенело. Добренькая, думаю. Что ты лезешь ко мне со своими слюнями?

— Все вы одинаковые, — говорю, — концлагерные. Добренькой хотите быть? Да?! Не нужно мне ваших соплей!!!

Кричу, а самому тошно. Потому что, конечно, неправда это все. Но остановиться не могу. Как прорвало. А у Луизы Абрамовны лицо вдруг страшное стало, как будто его судорогой свело и тянет, тянет, тянет…

— Сережа… — хочет она остановить меня.

А я свое:

— Ненавижу вас всех! Всех! Ненавижу эту школу! Ненавижу всё!!!

Тут меня опять трясти начало. Нервы. Ну, я вырвался и ходу. Что ж ты наделал, сволочь, думаю. Что ж ты наделал?!

Вообще-то из нашей школы часто бегали. Чуть что — слабонервный сразу в бега. Полшколы его ловит. Догонят — назад волокут. А завтра, глядишь, тот, что вчера ловил, сам в «бегунки» записался.

Короче, отмахал я сгоряча квартала три по Петуховке. Оглянулся — никто за мной не гонится. И тут мне совсем дерьмово стало. Вроде уже и плевать всем — был я, не был, убежал, не убежал. А может, так оно и есть? Постоял и поплелся обратно.

По пожарной лестнице забрался на чердак. Там тихо, и никто не мешает думать. Закурил подобранный на улице чинарик. По железной крыше дождь стучит. Уютно. Тепло. Тихо. Выглянул на улицу. Где-то внизу люди шляются, отсюда, с чердака, они совсем как букашечки. А что, действительно, сделать бы такой аппарат, чтоб надел ты его, крутанул рычажок на поясе — и полетел. И чтоб солнце! Черт… И некошеная трава прямо в лицо. И скорость. А ты, никого не боясь, паришь себе, как птица. А когда надоест, спикируешь к земле и опять в небо. И застынешь там, словно облако. И пусть ветер несет тебя, куда ему хочется.