Страница 23 из 58
Когда по прошествии часов трех кислорода в бетонном склепе уже совсем не осталось, нас дружненько загрузили в фургон, приплюсовав к нашей маленькой компании двух очаровательных девчушек. Рыжая зарезала то ли мужа, то ли любовника, а веселая коротышка с невероятно большим ртом, обведенным яркокрасной помадой, прикончила отчима. Фургон несколько раз судорожно дернулся и медленно покатился к воротам. Мусора звенели ключами и, дыша перегаром, норовили ущипнуть за грудь коротышку, а рыжая, шурша фольгой, рассказывала анекдоты и угощала всех шоколадом.
За время пребывания в тюрьме я впервые выехал за её пределы и с интересом рассматривал, как за окошком фургона буксуют на обледенелой дороге машины, как суетятся люди, героически перебираясь через снежные сугробы, и переминаются с ноги на ногу на троллейбусных остановках, как медленно и тяжело колышутся под ударами зимнего ветра покрытые инеем ветви деревьев. Глаза, отвыкшие видеть дальше, чем на несколько метров, жадно впитывали в себя каждую мелочь за расчерченным металлическими прутьями на квадраты окном.
Я увидел часть мира, который у меня отобрали, мира, до которого можно было дотянуться рукой — вот он, между нами всего лишь полтора десятка сантиметров обитой железом стены милицейского фургона, везущего заключенных по обледенелой дороге. Я почувствовал, как волна напряжения прокатилась и схлынула с тела, уступив место отрешенности и покою.
Больница имени Павлова встретила нас белоснежными стенами, здоровыми санитарами и улыбающимися врачами. Что любопытно — улыбки у работников дурдома весьма специфичны. Ни в тюрьме, ни на свободе я таких улыбок не видел. Так и подмывало сказать: «Куку»— вместо приветствия.
После того, как мы переместились из фургона в огороженный решетками холл, попутчики заметно посерьезнели, углубившись в себя. Девчонок и малолетку сразу забрали, а остальных стали вызывать по одному в просторный кабинет с огромным казенным столом посредине, вокруг которого сидело с десяток врачей. Я не успел переступить порог, как они все, словно по команде, заулыбались вышеописанной улыбкой:
— Здравствуй, дружочек! На что жалуемся?
Председатель комиссии, белокурая дама средних лет, не прекращая скалить желтые зубы, пристально, не мигая, уставилась на меня. «Прямо как кобра с оттопыренными ушами», — невольно прозвенела мысль в голове.
— Да, собственно говоря, ни на что.
Врачи ещё больше расплылись в улыбке, понимающе закивав головами.
— Почему же вы здесь?
Я нерешительно пожал плечами:
— Так ведь не выпускают.
— Даа?.. — удивленно протянула дама, небрежно листая бумаги в папке, посвященной моей скромной персоне.
— Вы вообщето понимаете, за что вас арестовали?
Не дожидаясь ответа, дама с интересом углубилась в чтение выдержек из моего уголовного дела. Её коллеги явно скучали. Я с любопытством рассматривал незамысловатую картину с видом Киева, висящую на стене. Одну из тех, какие продают на Андреевском спуске за двадцать долларов.
— Мда…
Председатель комиссии прервала молчание, подняв на меня глаза.
— Вы вообщето здоровы?
— Вообщето да.
— Что значит «вообщето»? Вы себя здоровым считаете или как? Когда у вас последний раз было сотрясение мозга?
Вопросы посыпались с разных сторон. Складывалось впечатление, что врачей больше интересует, как я реагирую на русскую речь, а не то, что именно я отвечаю и отвечаю ли на их вопросы вообще. Их любопытство меня вначале развеселило, но постепенно стало надоедать:
— Ну, я пошел. С вами хорошо, но без вас ещё лучше.
— Куда пошел? — удивилась дама.
— Обратно, в тюрьму. Куда же ещё?
— Так мы ещё не закончили.
Я приподнялся и открыл дверь.
— Подождите. Вот здесь написано, что у вас высшее гуманитарное образование. Вместе с тем, вы долгое время профессионально занимались спортом и даже работали в институте физкультуры старшим преподавателем на кафедре борьбы. Как это вы совмещали тренерскую работу и преподавание философии, да и зачем философу спорт?
— Это имеет хоть какоето отношение к моему уголовному делу или к вашей комиссии?
— Да нет. Просто так. Интересно.
— Чтобы быть гармонично развитым человеком.
Белокурая дама понимающе вздохнула, переглянувшись с коллегами в белом:
— Мда, молодой человек, не мешало бы вас понаблюдать…
Я потопал обратно в зарешеченный холл.
Возвращаясь из дурки в тюрьму, я спросил у соседа по фургону, на чьем лице светилось глубокое внутреннее удовлетворение от общения с айболитами:
— Почему многие стараются подражать Наполеону? Ни разу не слышал, чтобы ктото косил под Байрона или изображал Гарибальди.
Сосед беззаботно расплылся в довольной гримасе:
— Если ты спрашиваешь обо мне, то я сам маленького роста, как тот, что из прошлого века. Биография Наполеона хорошо известна и легко запоминается. Засунул правую руку под рубашку на уровне сердца, повернул шапочку горизонтально — и готово. А Гарибальди попробуй изобрази. Ого! Кто определит, что это именно Гарибальди, а не ктото другой, даже если ты на него будешь похож, как две капли воды? Народто у нас безграмотный, историей интересуется мало, книг практически не читает, а здесь полная ясность — ни с кем не спутают.
— Хорошо тебе, — подключился к разговору бородатый очкарик, обеспокоенный судьбой Гонконга. — А я уже седьмой раз сюда еду — эти недоучки никак правильный диагноз поставить не могут. Наверняка, в Днепропетровскую психушку отправят, а там труба.
— Ты что, уже и там побывал? — оживился Наполеон, как белочка обгрызая на пальцах ногти. Бородатый хмуро свел брови и сплюнул кудато под лавку:
— Я, вообщето, сам по профессии психиатр. В Днепропетровске на практике был.
— Тогда можешь не волноваться, — успокоил очкарика Бонапарт, — врачи от пациентов мало чем отличаются. Будешь, как рыба в воде. Тебято сюда за что?
Бородатый полез в карман за сигаретой:
— Да, собственно говоря, ни за что. Так, пустяки. Старый шкаф выбросил с балкона в кусты, чтобы не тащить его на себе с девятого этажа. Пришел домой усталый после работы, а тут ещё лифт как на зло не работает. За что мы только кварт. плату платим? Думал, утром, идя на работу, остатки шкафа к мусорнику подтащить, чтобы под окнами не валялся, а тут на тебе — только разделся, только душ принял — беркутята с автоматами прибегают. Я даже поужинать не успел. Спрашивают: «Вы шкаф выбросили?». Я им без всякой задней мысли и отвечаю: «Ну я. Так что из того? Мой шкаф — что хочу, то и делаю.». А эти идиоты сразу стали дубинками по голове бить и наручники одевать. Откуда мне было знать, что в тех кустах парочка занималась любовью? Места себе другого найти не могли, а мне теперь изза них отдуваться.
Наполеон сокрушенно закачал головой, выражая глубокое понимание и поддержку. Спустя месяца полтора, идя по тюремному коридору, я случайно узнал, что бородатый не в первый раз таким образом избавляется от ненужной мебели и почемуто каждый раз с одинаковым результатом.
Тюремная камера встретила затхлым, прокуренным воздухом, глубоким унынием и паутиной под потолком. Сокамерники смотрели на меня, как на Христофора Колумба после далеких странствий:
— Братуха, как там, на свободе?
Как? Как? Словно я весь мир объехал за полдня в милицейском фургоне…
Интересно, чего мусора добились или хотели добиться, отправив меня на экспертизу в дурдом? Удостовериться в том, здоров я психически или нет? Так, для них наличие любого высшего образования, за исключением юридического, уже является признаком неполноценности. А врачи… Они беспомощны и, как марионетки, послушно выполняют все указания свыше. Стоит только комуто заикнуться, что арестованный нуждается в медицинской помощи или неподсуден по состоянию здоровья — как тут же такого врача обвинят во всех смертных грехах.
Увы, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих», и эта старая фраза как никогда актуальна в тюрьме. Здоровые заключенные не нужны — они опасны, ими манипулировать и управлять намного труднее, чем больными людьми. Ни для кого не секрет, что чем больше заключенный будет болеть — тем меньше у него останется сил на борьбу с милицией, прокуратурой, судами… Тем спокойнее спится тем, кто его засадил.