Страница 36 из 59
А коли не помер, коли жив остался, — нужно было его куда-то определять. Порешили записать его на лесниково имя и нарекли Яковом. Лопухин к себе лесника призвал да строго-настрого наказал ему лишнего не болтать, а ежели тот хоть сдуру, хоть спьяну проговорится, то быть ему батогами до смерти битым и коли после того жив останется — на галеры сосланным.
А Анисье — той, как Лопухин велел, сказали, будто помер сынок ее. И даже могилку показали, хошь никого под тем холмиком не было!
А как про то сказали да на могилку свели — так Анисья сама не своя сделалась — по дому ходит, в чуланы да углы заглядывает, будто бы ищет кого. А то сядет к окну и долго-долго на дорогу глядит — есть-пить отказывается да тихо плачет.
Лопухину про то рассказали — пожалел он дочь свою. Велел к себе звать.
Сыскали Анисью да к нему чуть не силком привели.
— Не горюй, — сказал Лопухин. — Бог даст, мы тебе женишка сыщем да еще свадебку сыграем. Хошь мало кто на тебя ныне позарится, но ежели приданое поболе положить, то, может, и найдутся охотники.
А Анисья топ ножкой!
— Никто мне, окромя Карла, не нужен! Муж он мне перед богом и людьми!
— Неужто ты супротив воли отцовой пойдешь? — осерчал Лопухин.
— А и пойду! — упрямствует Анисья. — Всю-то вы жизнь мне, батюшка, спортили, с Карлом разлучили, дитятко наше отняли, да, верно, его по злобе своей, как обещались, извели! Не нужны мне женихи ваши. Я теперь Карла ждать стану!
— Двадцать годов? — усмехается Лопухин.
— А хоть и двадцать! Все одно мне без него жизни нет!
— Так не дождешься! — вскричал Лопухин. — Потому как помер он! Через строй его прогнали, шкуру палками спустив, да отослали в дальний гарнизон, где лихоманка его одолела, отчего он вскорости и преставился в тамошнем лазарете.
Ахнула Анисья, руками всплеснула.
— Обманываете вы меня, батюшка!
— Да вот те крест! — обмахнулся щепотью Лопухин.
Побледнела Анисья, лицо руками прикрыла.
Никого-то у нее на этом свете не осталось — все на том. И Карл, супруг ее, и дите от него нарожденное.
Заплакала... А как поплакала, вдруг вскочила и вон из комнат бросилась!
Ай, беда!...
Испужался Лопухин, кликнул слуг, чтобы за ней скорее бегли да, схватив, из дома никуда не пущали да следили, день и ночь глаз с нее не сводя.
Кинулись слуги — да куда там! Она уж по лестнице на крыльцо сбежала, из дома выскочила да к Яузе-реке побегла, да так, что только пятки сверкают!
Бежит Анисья, а за ней слуги поспешают, кричат чего-то!
Только она их не слушает — пуще прежнего припускает. Торопится, спешит...
Куда?...
К любезному своему Карлу — перед людьми и богом мужу — да к рожденному от него сынку.
Добежала до речки и с ходу, с обрыва, в воду — бултых!
Только брызги во все стороны да круги по воде разошлись — и нету ее. Камнем на дно пошла!
Утопла!
Как мужики ее из реки вынули, да на бережок выволокли, да тину с нее сняли — тут все и ахнули! Лежит она на травке, будто бы живая, только разве не дышит. Лежит, лицо в небо обратив, — и улыбка у нее на устах... Видно, легко смерть приняла, как радость...
Лопухин подошел, встал над дочерью, голову склонил да долго-долго на нее глядел. А после повернулся — да пошел. Только когда шел — горбился и плечи его отчего-то часто-часто вздрагивали.
Вот так... Померла Анисья...
Глава 32
Ступеньки были узкие, местами выбитые и вели куда-то вниз. Их толкали в спины, отчего они, теряя опору, летели вперед, шоркаясь плечами о близкие стены. Единственная лампа, болтающаяся под потолком без плафона, светила далеко впереди, больше слепя, чем освещая путь.
Если это отделение милиции, то какое-то очень странное отделение, неухоженное, как застенки гестапо.
Сбежали вниз...
— Уф, — сказал сержант, — взопрел от этого маскарада...
И стал торопливо стаскивать милицейский мундир...
Все было в точности как во второсортном, запрещенном для проката в Америке кино категории "В". Был какой-то мрачный, со свисающими со стен ржавыми, капающими трубами подвал, и была толпа злодеев с физиономиями классических дегенератов, которых даже не хотелось называть господами. Но иначе Мишель Герхард фон Штольц не умел.
— Господа... — сказал он. — Я требую разъяснений!
— Объясните ему...
Ему тут же разъяснили его права и обязанности. Обязанность была одна — «не рыпаться, ежели не хочешь получить в рыло!». Права тоже имели место быть — было право получить в рыло, ежели рыпаешься.
— Все ясно?
— Нет! — с вызовом ответил Мишель Герхард фон Штольц.
Тогда ему объяснили еще раз — в более доступной для понимания форме. Объяснили, что то, что он делает, как раз и есть нарушение обязанностей, и в полной мере реализовали его право «на рыло».
С колен встал уже не Мишель Герхард фон Штольц, встал Мишка Шутов.
— Ну вы и падлы! — угрожающе сказал он, сплевывая на пол кровь.
И с ходу въехал ближайшему обидчику ногой в живот. Потому что руки у него были скованы наручниками.
Нет, все-таки он неверно понимал свои конституционные права...
Пришлось ему растолковывать его обязанности в третий раз, причем уже всем вместе, расширительно толкуя его права в сторону уже не только «рыла», но и всех прочих частей тела.
Бросившуюся на помощь Мишелю Ольгу отбросили как пушинку в сторону. В этих мужских играх дамам делать было нечего.
— Р-р-развяжите мне руки, шакалы! — рычал, отбивался как мог Мишка Шутов, расшвыривая во все стороны наседавших на него врагов. — Всех ур-р-рою!...
Впрочем, Мишель Герхард фон Штольц тоже не молчал, успевая вставлять матерные обороты из всех известных ему европейских языков и наречий. Обидней всего это у него выходило на португальском языке, жаргонные обороты которого он изучал в портовых кабачках Гибралтара. Жаль, что эти дегенераты не смогут оценить по достоинству его произношение. Но смысл они понять должны были!
— Ах ты!., тебя!., тебе!., им!., ей!... — И по-португальски, по-португальски!...
Это был славный бой. Но, к сожалению, безнадежный для одной из сторон.
Мишеля сбили с ног и долго, и с удовольствием пинали.
И, может быть, запинали бы до смерти, кабы в драку не вмешалась третья сторона.
— Хватит! — коротко приказал кто-то.
Негромко, но так, что его услышали.
После чего все отхлынули в стороны.
— Поднимите его!
Мишеля Герхарда фон Штольца подхватили под руки, вскинули, вознесли и пристегнули наручниками к ржавым трубам. Теперь он был подобен распятому на кресте христианскому мученику, и, судя по всему, ему предстояло принять не менее трудную смерть.
Оглядывая поле боя, Мишель, в первую очередь, нашел глазами Ольгу. Она стояла, слава богу, на своих ногах, широко раскрытыми глазами глядя не на него, а на какого-то плешивого, толстенького, напоминающего видом потертого плюшевого мишку мужчину.
— Вы?! — выдохнула она.
— Я, — улыбнувшись, ответил тот.
— Кто это? — ревниво спросил подвешенный к трубам Мишель. — Откуда ты его знаешь?
— Это Георгий Маркович, — ответила Ольга. — Тот самый.
Тот самый — это значит начальник Ольги, ради взятки которому Мишель заложил принадлежащую Президенту квартиру. Георгий Маркович — заведующий экспертным отделом Гохрана.
Ах вот, значит, как!...
Георгий Маркович подошел поближе к Мишелю, который пребывал во всех — физическом и моральном — смыслах в подвешенном состоянии, и с любопытством оглядел его.
— Вот они какие, нынешние супермены... — покачал головой он. — Повезло вам, Ольга Геннадьевна, — такой завидный жених! Просто всем на загляденье...
Жаль только, что свадьбу мы сыграть не успеем. Но, бог даст, все равно погуляем — на похоронах...
Дегенераты дружно осклабились.
Ольга с ненавистью глядела на своего завлаба, пытаясь испепелить его взглядом. Но тот все никак не возгорался, возможно, из-за повышенной влажности в подвале.