Страница 2 из 37
— Вы уж постарайтесь, товарищ гвардии майор. Поправьте солдата.
Сержант ушел. Сестра вынула термометр из-под руки больного, поднесла к лампочке, прищурила глаза.
— Сколько? — спросил Голубев.
— Тридцать девять и две.
Голубев с помощью сестры раздел Сухачева до пояса, уложил на спину. От больного веяло жаром, все его тело было покрыто крупными каплями пота, будто он выкупался и еще не успел обсохнуть. Сестра обтерла его полотенцем. Голубев взял руку больного — на ней был выколот синий якорек — и долго не мог нащупать пульса. Наконец нашел где-то в глубине — едва уловимый, неровный, частый.
Сухачев на минуту прикрыл глаза; ему приятно было ощущать прикосновение мягких, холодных докторских рук.
Внимательно осмотрев больного, Голубев решил, что у него действительно воспаление легких. Но было в Сухачеве еще что-то такое, что заставило Голубева насторожиться: уж очень тяжелое состояние и пульс плахой.
Голубев задумался. Взгляд его встретился со взглядом больного. Глаза Сухачева, казалось, блестели еще ярче, в расширенных зрачках горели золотые огоньки — отражение лампочки — и виднелась маленькая фигурка доктора в белом халате и белой шапочке. Глаза эти были полны ожидания и затаенной тревоги. Голубев постарался не выдать своей неуверенности, спокойно встал и распорядился:
— Сестрица, мыть не нужно. Перемените белье и везите больного в пятое отделение. Пусть положат его ко мне, в сто седьмую палату.
Сухачева уложили на каталку и повезли.
Голубев сел к столу, принялся заполнять историю болезни.
Но ему не сиделось. «Что-то здесь не так! Даже для крупозной пневмонии больной выглядит очень плохо. А у него и для крупозной пневмонии данных нет. Почему такая высокая температура, одышка, синие губы, слабый пульс? Почему так «отяжелел» этот крепкий юноша за три дня? Как бы мне тут не ошибиться».
Голубев оставил историю болезни, поднялся на третий этаж, в свое отделение.
Сухачев еще лежал на каталке. Над ним склонилась Ирина Петровна. Подойдя ближе, Голубев услышал его просьбу:
— Душно… Поднимите меня повыше…
— Сейчас, голубчик, сейчас, — успокаивала Ирина Петровна и позвала: — Василиса Ивановна!
Из палаты вышла няня — маленькая, толстая, круглая, с короткими руками. С ее помощью Ирина Петровна подняла больного повыше.
— Вы не очень устали? — спросил Голубев больного.
— Нет… ничего…
— Тогда разрешите, я вас еще послушаю? Сухачев молча согласился.
Голубев еще раз осмотрел больного. Но ответа на свой вопрос так и не нашел.
— Сестрица, дайте химический карандаш, — попросил Голубев и тут же предупредил больного: — Я вас немножко разрисую. Это легко ототрется спиртом.
По поведению врача Сухачев понял, что он не может определить болезнь. Ему захотелось ободрить врача.
— А нельзя ли вовнутрь? — спросил Сухачев.
— Что вовнутрь? — не понял Голубев.
— Да спирт. — Сухачев попытался улыбнуться: передернул бровями и тотчас застонал от боли — брови сошлись, образуя на лбу и переносье глубокие морщины.
И тут Голубев по-настоящему осознал, насколько тяжело болен этот человек. Очень тяжело, если даже улыбнуться не может.
— Спирт найдем, — в тон шутке отозвался он. — Вот только поправиться надо.
Голубев определил границы сердца, отметил их карандашом. Карандаш не потребовалось смачивать: кожа была влажной. Сердце больного билось глухо, с перебоями. Его биение напоминало робкий стук в дверь. Постучит тихонько и торопливо и подождет ответа. Постучит и подождет.
— Сестрица, скажите, чтобы взяли кровь и сделали рентген грудной клетки.
— Лаборанта я уже вызвала. Рентгенолог ожидает больного.
— Вот и отлично. Везите.
— Не ввести ли ему камфору? — осторожно спросила Ирина Петровна.
— Да, да. Камфору вместе с кофеином…
И рентген, и анализ крови ясности не внесли. Голубев, взволнованный и недовольный, вернулся в свой кабинет, закончил историю болезни. Оставалось написать диагноз — всего несколько слов. Но от этих слов будет зависеть все — лечение, уход, жизнь человека.
Что же все-таки у больного?
Голубев четким, красивым, прямым почерком написал диагноз: центральная пневмония; хотел приписать что-нибудь о сердце и поставить знак вопроса. Так делают некоторые врачи. Но ему показалось это нечестным: ведь он не знает, что у больного. И Голубев ничего не приписал о сердце.
На улице было пусто. Все так же раскачивался фонарь. Моросил дождь. Мокрый асфальт блестел, как стекло. Желтые дрожащие отблески уличных фонарей пересекали дорогу. И только в доме напротив в одном окне все горел свет.
4
Перед тем как отправиться в палату, полагалось сдать на хранение дежурной сестре документы и ценности.
Сухачев вынул из карманов свое «имущество»: два носовых платка, бумажник, несколько писем из дому, записную книжку и карандаш.
— Давайте, голубчик, я вам помогу, — предложила Ирина Петровна.
Сухачев отрицательно покачал головой, попросил, чтобы его подняли повыше. Он сдал сестре красноармейскую книжку. Все остальное сложил в платок, завязал крест-накрест, сунул под голову.
— Везите, — приказала сестра.
Санитары взялись за каталку и повезли больного в палату. Ирина Петровна полистала красноармейскую книжку. Там лежала фотография с зубчатыми краями. Сестра поднесла ее к настольной лампе. С фотографии смотрела красивая девушка с чуть вздернутым носиком и комсомольским значком на груди. «Должно быть, невеста», — подумала Ирина Петровна.
Санитары укладывали Сухачева на койку.
— Повыше… поднимите меня повыше… — просил он санитаров.
— Василиса Ивановна, принесите еще подушек, — распорядилась Ирина Петровна.
Сухачева уложили, он как будто успокоился. Санитару и няня ушли, Ирина Петровна осталась возле койки. Сухачев часто дышал, и при каждом вдохе брови вздрагивали — он сдерживался, чтобы не застонать.
— Полечат — легче будет. Это пройдет, голубчик, — говорила Ирина Петровна, легонько дотрагиваясь до плеча Сухачева.
Через час больному сделалось хуже. Он метался, ловил открытым ртом воздух.
— Аллочка, сходи за кислородом, — попросила Ирина Петровна, выходя из палаты.
— Вот еще! У меня своих дел…
— Сходи за кислородом.
Ирина Петровна сказала это таким властным тоном, что рыженькая Аллочка быстро вскочила и побежала в ординаторскую.
— Начальника надо вызвать, — сказала Аллочка, возвращаясь и подавая Ирине Петровне серую упругую подушку с кислородом.
На отделении было так заведено: когда бы ни поступил тяжелый больной, о нем обязательно докладывали начальнику. Но сегодня Ирине Петровне не хотелось звонить начальнику. Она видела, что Голубев так и не установил точно, что у больного. Начальник станет ворчать, первое дежурство молодого врача будет омрачено. Ирина Петровна сделала вид, что не расслышала Аллочку.
Кислород немного облегчил состояние больного. Но через некоторое время Сухачеву вновь стало хуже. И тогда Ирина Петровна, оставив подле больного санитарку, пошла к телефону.
Сначала в трубке раздавались протяжные гудки, затем послышался сухой кашель, хрипловатый голос:
— Слушаю.
— Товарищ начальник, докладывает Гудимова.
— Что случилось?
Ирина Петровна обо всем рассказала.
— Какой диагноз?
— Центральная пневмония.
— Гм… центральная.
Трубка молчала.
— Кто дежурит?
— Майор Голубев.
— Гм… Понятно.
Снова молчание.
— Так что делать, Иван Владимирович?
— Сердечные вводили?
— Да. Кислород даю. Еще что?
Иван Владимирович покашлял, что-то пробурчал и положил трубку.
5
В углу квадратной комнаты стояли большие старинные часы. Высокий дубовый футляр выцвел от солнца и времени, стал серым и походил на каменную глыбу. Бой у часов — сердитый и короткий; не успевая разрастись, он таял, утихал и прятался в своем ложе. А все звуки в этой комнате казались приглушенными, осторожными, пугливыми. Входная дверь обита войлоком и клеенкой, щели в рамах заткнуты ватой, стены в коврах, на полу ковры — они впитывали, поглощали все звуки.