Страница 5 из 58
[1927]
«Даешь изячную жизнь»*
Даже мерин сивый желает жизни изящной и красивой. Вертит игриво хвостом и гривой. Вертит всегда, но особо пылко — если навстречу особа-кобылка. Еще грациозней, еще капризней стремится человечество к изящной жизни. У каждого класса свое понятье, особые обычаи, особое платье. Рабочей рукою старое выжми — посыплются фраки, польются фижмы. Царь безмятежно в могилке спит… Сбит Милюков*, Керенский* сбит… Но в быту походкой рачьей пятятся многие к жизни фрачьей. Отверзаю поэтические уста, чтоб описать такого хлюста. Запонки и пуговицы и спереди и сзади. Теряются и отрываются раз десять на́ день. В моде в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно. Чтоб было оправдание для стольких запонок, в крахмалы туловище сплошь заляпано. На голове прилизанные волоса, посредине пробрита лысая полоса. Ноги давит узкий хром. В день обмозолишься и станешь хром. На всех мизинцах аршинные ногти. Обломаются — работу не трогайте! Для сморкания — пальчики, для виду — платочек. Торчит из карманчика кружевной уголочек. Толку не добьешься, что ни спроси — одни «пардоны», одни «мерси». Чтоб не было ям на хилых грудя́х, ходит, в петлицу хризантемы вкрутя. Изящные улыбки настолько то́нки, чтоб только виднелись золотые коронки. Коси́тся на косицы — стрельнуть за кем? — и пошлость про ландыш на слюнявом языке. А в очереди венерической клиники читает усердно «Мощи» Калинникова*. Таким образом день оттрудясь, разденет фигуру, не мытую отродясь. Зевнет и спит, излюблен, испит. От хлама в комнате тесней, чем в каюте. И это называется: — Живем-с в уюте! — Лозунг: — В ногах у старья не ползай! — Готов ежедневно твердить раз сто: изящество — это стопроцентная польза, удобство одежд и жилья простор.[1927]
Корона и кепка*
Царя вспоминаю — и меркнут слова. Дух займет, и если просто «главный». А царь — не просто всему глава, а даже — двуглавный. Он сидел в коронном ореоле, царь людей и птиц… — вот это чин! — и как полагается в орлиной роли, клюв и коготь на живье точил. Точит да косит глаза грозны́! Повелитель жизни и казны. И свистели в каждом онемевшем месте плетищи царевых манифестин. «Мы! мы! мы! Николай вторы́й! двуглавый повелитель* России-тюрьмы и прочей тартарары, царь польский, князь финляндский, принц эстляндский и барон курляндский, издевающийся и днем и ночью над Россией крестьянской и рабочей… и прочее, и прочее, и прочее…» Десять лет прошли — и нет. Память о прошлом временем гра́бится… Головкой русея, — вижу — детям показывает шкрабица* комнаты ревмузея. — Смотрите, учащие чистописание и черчение, вот эта бумажка — царское отречение. Я, мол, с моим народом — квиты. Получите мандат без всякой волокиты. Как приличествует его величеству, подписал, поставил исходящий номер — и помер. И пошел по небесной скатерти-дорожке, оставив бабушкам ножки да рожки. — А этот… не разберешься — стул или стол, с балдахинчиками со всех сторон? — Это, дети, называлось «престол отечества» или — «трон». «Плохая мебель!» — как говорил Бебель*. — А что это за вожжи, и рваты и просты́? — Сияют дети с восторга и мления. — А это, дети, называлось «бразды правления». Корона — вот этот ночной горшок, бриллиантов пуд — устанешь носивши. — И морщатся дети: — Нехорошо! Кепка и мягше и много красивше. Очень неудобная такая корона… Тетя, а это что за ворона? Двуглавый орел под номером пятым. Поломан клюв, острижены когти. Как видите, обе шеи помяты… Тише, дети, руками не трогайте! — И смотрят с удивлением Маньки да Ванятки на истрепанные царские манатки. вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться