Страница 19 из 50
— В Киото, вы говорили, вам удалось услышать цикл народных мелодий, восхитивших вас. Каковы они?
— Ритмическое строение их значительно разнообразнее и богаче, чем в европейской народной музыке. По характеру японская музыка в основном унисонная, в ней почти отсутствует элемент гармонический, но при некотором разнообразии она таит в себе несомненную прелесть. Сколько утонченности в построении мелодических линий — самые затейливые украшения, фиоритуры, всевозможные трели составляют отличный декоративный фон. Сен-Санс, по-моему, говорил, что западная музыка попадет под влияние восточных гамм, и я согласна с ним: сегодня японская музыка занимает в мире одну из ведущих позиций.
— Японские газеты писали, что вы посетили бассейн, познакомились с церемонией чаепития и сделали себе отличную прическу в салоне мод и вас чуть ли не обворовали на площади в Токио?
— Никто меня не обворовывал. В Токио на одной из площадей было полно всевозможных прорицателей, и я подошла к одному из них. Остальные окружили нас с переводчицей из любопытства. Эти ясновидцы за 3 доллара, разглядывая линии ладоней или черты лица, готовы предсказать то, что будет с вами завтра, с удивительной убедительностью до мельчайших подробностей. Я решила попытать счастья забавы ради. Разглядывая мою ладонь, ясновидец говорил так быстро, что переводчица не успевала за ним. Нагадал, что я израсходую кучу денег в таком-то супермаркете, куплю такое-то белье японской фирмы, что в обед выпью два стакана сока и на ночь еще два, что потеряю ценную для меня небольшую вещицу, что ждет меня встреча с друзьями, которые будут мне не совсем приятны, и что меня обязательно обворуют, если я, по-нашему говоря, раскрою варежку. Ничего этого не случилось. «Если вам вернуться к тому прорицателю, — говорила мне переводчица, — сказать, что все, что он наговорил, — неправда, то ясновидец так же убежденно объяснит, почему так произошло».
Прическу я действительно поменяла, истратив 43 доллара в парикмахерском салоне и потеряв в очереди уйму времени. Дороговато, но что поделаешь, красота стоит жертв. Надо признать: и стрижку, и укладку сделали великолепно, как и остальные процедуры.
С церемонией чаепития я познакомилась в Киото. «Вы не должны приглашать на чай больше пяти друзей, — напутствовал старый японец, усаживая меня на соломенную циновку „татами“ около очага, в котором тлели раскаленные угли с нависшим над ними бронзовым чайником. — Иначе трудно испытать радость пребывания вместе с дорогими сердцу людьми». В наступившем молчании все присутствующие «созерцали и размышляли», прислушиваясь к бульканью кипящей воды. Затем хозяин дома взял бамбуковый половник и разлил кипяток по чашкам. Смысл процедуры чаепития заключается в том, чтобы в минуты тишины и молчания прислушаться к голосу ветра или насладиться чем-то красивым, скажем, орнаментом чайного прибора или букетом цветов.
Вообще Японию я вспоминаю всегда с какой-то непонятной грустью. Сама не знаю почему. Годы спустя после этой встречи с певицей я нашел у Достоевского строки: «…Истинно великие люди… должны ощущать на свете великую грусть». Но тогда при общении с Зыкиной, я этого высказывания не знал, а если бы знал, определенно напомнил бы ей о нем.
В беседе Зыкина умолчала об одном забавном штрихе, запомнившемся ей тоже. В отеле они с переводчицей — Зыкина пригласила ее на чашку чая — подошли к портье, чтобы взять ключи от номера. Около стойки мальчонка лет 8–9 жевал яблоко. И вдруг, неожиданно для окружавших, извлек из недр своего тела довольно громко всем известный звук, подпортив воздух. Портье что-то ему сказал (это был его сынишка, как оказалось). Зыкина спрашивает у переводчицы: «Он отругал маленького пердуна?». «Нет, — ответила она. — Он сказал ему: „Будь здоров!“».
В 1988 году Зыкина привезла из Японии комплект для вышивания. В него входил набор тканей, ниток различного цвета, иголок, цветные пейзажи Японии на тонком картоне, а также инструкцию, как вышивать. Ткань натягивалась на деревянную раму, как холст на подрамник, и, подбирая нужные цвета, можно было вышить той самый пейзаж, что изображен на картоне. (Я однажды видел у нее дома на Котельнической набережной, как она аккуратно накладывала стежок за стежком, чередуя цвет ниток и глядя на картинку). Размеры подрамника были разные, и когда работа заканчивалась, подрамник облачался в раму. Довольно симпатичные для глаза произведения искусства. По-моему, часть из них она раздарила.
Зимой 1967 года Зыкина с оркестром имени Осипова гастролировала в Австралии и Новой Зеландии. В Окленде после очередного концерта она по традиции раздавала автографы на программах, буклетах и даже на входных билетах. Растолкав страждущих получить автограф, к ней протиснулись двое представительных мужчин — профессор-океанолог Эдмунд Мейерс и капитан дальнего плавания Рональд Кларк, заходивший на своем торговом судне в наши порты на Балтике. В руках они держали две долгоиграющие пластинки, но ни на одной из них не было «Ивушки», так им полюбившейся во время выступления певицы на концерте. «У меня как раз — бывает же удача! — был среди других диск с записью „Ивушки“ в отеле, — вспоминала певица, — и я согласилась подарить его моим новым знакомым. От радости, к моему великому удивлению, те пустились в пляс, а когда остановились, начали уговаривать меня поехать к ним в гости. Отказать в просьбе я не решилась». На лужайке перед домом стоял постамент, на котором когда-то стояла глиняная или фарфоровая ваза для цветов. Пока Зыкина пила чай в семейном кругу и вела разговоры о музыке, профессор замесил порцию цемента и, сформировав из него блок под размеры постамента, водрузил его на пустующее от вазы место. Затем, пригласив Зыкину, попросил оставить на нем, еще сыром, автограф — отпечатки ступней, что певица и сделала, сняв туфли. Монолит этот с золотистого цвета пластинкой, на которой выгравировано: «Здесь в 1967 году была и пела знаменитая русская певица Людмила Зыкина», стал достопримечательностью Окленда. Когда в 1986 году Зыкина вновь оказалась в Окленде, она увидела постамент с отпечатками своих ступней в целости и сохранности.
Единственной страной, куда могла летать Зыкина сколько угодно раз и всегда с величайшим удовольствием была Северная Корея. Я не знаю причин такой непостижимой любви. Может, она действительно была любимой певицей Ким Ир Сена, поскольку ей и при нем, и после него по традиции оказывался самый радушный прием, наилучший, чем кому-либо еще из наших мастеров сцены. А в Пхеньяне выступали артисты Большого театра, Ансамбля песни и пляски им. Александрова, Уральский и Омский народные хоры… Надо заметить, что любимым певцом Ким Ир Сена из представителей сильного пола был солист ансамбля Александрова Евгений Беляев. Вождь любил его слушать и в Пхеньяне, и в Москве, когда приезжал сюда с официальными визитами. Об этом мне рассказывал главный дирижер и художественный руководитель ансамбля Борис Александров при встрече в 1975 году.
При любом удобном случае Зыкина с восторгом отзывалась обо всем, что видела в Северной Корее. Если я ей говорил, что Плисецкая и Моисеев выражают неудовольствие даже самыми знаменитыми в мире зарубежными концертными площадками, их полом главным образом, а также другими атрибутами сцены, она говорила: «Майя права, действительно для нее сцена Большого театра самая удобная, а остальные, что и говорить, я сама видела за рубежом, вызывают массу нареканий, а некоторые из них просто убожество, ногу сломать можно. Зато в Северной Корее залы вместительностью шесть — семь тысяч человек могут переплюнуть любые другие где угодно — в Европе или Америке. Их объемы или глубина таковы, что хору или другому коллективу в 300–400 человек встать не составляет труда. Залы оснащены самой современной звуко-светотехникой, интерьер изумителен по красоте. Сто двадцать человек оркестра могут исчезнуть в одну минуту: стоит только нажать кнопку в системе управления — и тут же по необходимости его место займет другой оркестр».