Страница 25 из 131
Мало кто из нас, мальчишек, отваживался ухаживать за ней. А она? Её спокойная доброжелательность никого не выделяла, равномерно распределяясь между всеми, кто её окружал. Отсюда, полагаю я, и ощущение той праздничной лёгкости, какое вызывала в вас эта напряженночуткая и приветливая, не защищённая в своём сострадательном внимании к вам девочка. Но час настал, и её тоже закружило. Лет девятнадцать было ей, не больше. Он занимался спелеологией, и это, заметьте, несмотря на хромоту, которая осталась у него после перенесённого в детстве полиомиелита. Вот, пожалуй, все, что мне известно о нем.
Пещеры располагались в тридцати километрах от Светополя. Я бывал тут неоднократно, и не только в детстве, но и уже взрослым, когда приезжал на каникулы домой. Именно тут продемонстрировал однажды чудеса выносливости Дмитрий Филиппович, мой пенсионных лет дядя, которого прельстили не столько подземные чудеса, сколько почти дармовые абрикосы, которыми некогда славились эти места.
Предводимые быстроногой и весёлой девушкой–спелеологом, мы где ползком, где на карачках проделали трудный и длинный путь до подземного озера, и замыкающий шествие худой старик ни разу не поотстал и не пожаловался на усталость. Мы восхищались им. Но мы не знали, что в нашей компании есть человек, который достоин ещё большего удивления. То была Инга, молодая (по супружескому стажу; а так, чего греха таить, она казалась нам старухой) жена двадцатидвухлетнего Женьки Максимова. Она была беременна, о чем мы, разумеется, не подозревали, да и кому бы пришло в голову это, — так неутомим был её интерес к бесконечным сифонам, колодцам, гротам и залам, которые носили самые экзотические названия. Все уже пресытились ими и хотели наверх, к солнцу, где ждала изумительная еда на лужайке между поросшими мхом обломками скал и вековыми дубами, с которых свисали узловатые лианы, а эта неугомонная женщина все тянула и тянула вперёд.
Я ничего не знал про спелеолога, но, приехав на зимние каникулы в Светополь, заметил, как сильно изменилась Уленька. Та же вроде бы худоба, те же огромные глаза, но теперь, слушая вас, она вдруг пропадала — далеко улетали её мысли, а когда возвращались, слабой и невесёлой улыбкой просила прощения за своё нечаянное отсутствие.
Знала все только Инга, но молчала, и лишь спустя много лет, когда появился Борис, моя бывшая соседка, выросшая девочка из двадцать третьего номера, чуть–чуть приоткрыла завесу над тем далёким эпизодом. «Помнишь, ты спрашивал, что это со мной? Не скарлатина ли?» (Это я так острил.) А сама улыбалась моей наивности. Неужто всерьёз полагал, что она прожила жизнь, ни разу не втюрившись? Это её собственные слова, и ответить на них мне было нечего. С ребятами я её видел не раз — в школе, в девятом–десятом классах, и позже, когда она работала на своём консервном заводе и заочно училась — сперва в техникуме, тоже консервном, потом в пищевом институте, но так непринуждённо, так весело, так внутренне свободно держала она себя, что даже у мало знающего её человека не оставалось ни малейших сомнений на тот счёт, что никакой любовью тут и не пахнет. Так оно и было. А с ним (спелеологом) или хотя бы около него я её не видел.
Я не задал вопроса, который вертелся у меня на языке, но Уленька угадала его и ответила: «Я сына его знала… Старшего. Он в пещеры его с собой брал».
Старшего… Непринуждённо, даже весело, но я хорошо помню чуть ли не истерику, которая случилась с ней в тот давний мой приезд на студенческие каникулы.
Инга, из‑за неё все. Ребёнка ждала, но мы по–прежнему считали этот брак Женькиной прихотью, которой рано или поздно придёт конец. Женька образумится, и тогда… Это или что‑то подобное ляпнул в присутствии Уленьки Михаил, начинающий профсоюзный деятель, и я — каюсь! — молча солидаризовался с ним, а она сорвалась. Что мы понимаем в этом? Как вообще смеем судить о таких вещах! Если чувство настоящее, то для него не существует препятствий, оно свободно, и никто — слышите, никто! — не смеет запретить его… Так или примерно так говорила Уленька Максимова, и губы её, помню, прыгали, а в отчаявшихся глазах стояли слезы.
На другой день я уехал, а когда спустя пять месяцев прикатил на летние каникулы, на горизонте уже замаячил Никита.
Вот признание: я побаиваюсь Никиты. Это чувство вспыхнуло не вдруг, оно вызревало исподволь, по мере того как я узнавал Уленькиного мужа, и достигло апогея, когда в их жизнь незвано вошёл третьим Борис.
Я побаиваюсь Никиты, и потому так важно для меня быть по отношению к нему объективным. Хотя бы по той простой причине, что он муж Уленьки Максимовой.
Разумеется, есть у него и иные достоинства. А дабы вы могли в полную меру оценить их, нужно хотя бы бегло рассказать, чем занимается этот человек.
Управляющий трестом «Светопольсельхозмонтаж» — такова должность Уленькиного мужа. Я понимаю, что вам это ни о чем не говорит, а между тем дело, которому посвятил себя Никита, касается нас всех.
Говоря о технической революции, которая произошла на селе, мы прежде всего подразумеваем тракторы, комбайны и прочие тарахтящие гиганты. Однако современное сельское хозяйство не довольствуется этим. Не желает оно больше охлаждать молоко проточной водой, на глазок отмерять удобрения и картошку, вручную изымать из свинарников навоз и так далее. Вот и появляются разные хитроумные кормоцехи и транспортёры по уборке навоза, машинные весы и доильные агрегаты, контрольно–измерительная аппаратура и холодильные установки. Появляются, а потом тихо ржавеют, потому что обслуживать и чинить их некому… У Никиты багровело лицо, когда говорил об этом, — тихо и глухо говорил, с толком, не спеша, с уверенностью человека, которого слушают. Но лицо багровело. Не укладывалось в голове, как можно так: бабы катают тачки с навозом, а рядом стоит, бездействуя, новенький транспортёр, в который всажено столько труда и денег.
И то и другое Никита считать умел. Года три, наверное, строил он яхту и втихомолку записывал в специальную тетрадь каждый ухлопанный на неё рубль и каждый отработанный «на верфях» час. Не только свой. Я малость опешил, когда однажды он мимоходом объявил мне, что я вложил в его крейсер сто восемьдесят шесть часов (или что‑то в этом роде). Такая статистика имелась на каждого, кто так или иначе участвовал в строительстве «Диуна» — Дарья, Иван, Ульяна, Никита.
Это, между прочим, нешуточное дело — построить яхту. Сколько семей поразбивалось из‑за этого — яхта, как женщина, не терпит конкуренции, но Никита умудрился обзавестись ею без ущерба для семьи или работы. Правда, ему многие помогали — он и тут был хорошим организатором. Потом каждому воздалось сообразно его вкладу. Я, например, удостоился чести одним из первых прокатиться на «Диуне» по Гульганскому заливу, где базируется областной яхт–клуб.
Не стану скрывать, что существование тайного гроссбуха не способствовало росту моей симпатии к Уленькиному мужу, но, с другой стороны, нельзя не отдать должное его хозяйской жилке. Она‑то, эта жилка, и не позволяла ему спокойно взирать, как ржавеют сложные и дорогостоящие механизмы. Потому, думаю, и отдали ему на откуп все работы по установке, наладке и ремонтно–профилактическому обслуживанию многообразного технического оборудования в хозяйствах области.
На собственной шкуре познал я, каков Никита в деле. Самую неквалифицированную работу поручал он мне на своих «верфях»: наращивать обшивку. Это сосновые планки, крепящиеся к шпангоутам медными заклёпками. Никакого особого навыка тут не требуется. С внешней стороны придерживаешь медный стерженёк кувалдой, а с внутренней обстукиваешь его молоточком, и он садится, образуя сферическую поверхность. Чем легче, терпеливей обстукиваешь, тем получается… сферичней, что ли. Но так ли уж важно, как выглядит заклёпка, которая сидит бог знает где и ни одна живая душа её не увидит? Так глубокомысленно рассудил я и, пользуясь тем, что Никита колдовал над стрингером, шибче пустил свой послушный инструмент. Дело пошло куда живее, а что заклёпки уже не получались такой безукоризненно правильной формы, как сотворённые Никитой в качестве образца, беда небольшая.