Страница 68 из 86
А теперь об имени, таком же коротком, как «Вагнер», однако в истории музыки значение имеющем колоссальное. МАЛЕР. М-м. Прелестно. Обворожительное имя! Одно из тех, что наводят меня на мысли об… объемном звуке… или… о музыке свежего сельского воздуха, или… о своего рода музыкальной купальне, в которую погружаешься с головой. Очень коричневое имя, я всегда так считал, МАЛЕР. Да, несомненно коричневое — совершенно как 29-я симфония Моцарта. Малер, понимаете ли, это более или менее Следующая Большая Сенсация 1891 года. После довольно печальных, чтобы не сказать «трагичных», ранних лет, в которые его братья и сестры мерли вокруг него как мухи, Малер смог начать восхождение по музыкальной лестнице и закончить консерваторию. Он знал, что ему предстоит стать великим композитором, и потому, будучи человеком разумным, занялся дирижерской деятельностью. Она позволяла Малеру оплачивать счета, купаться в море чужих партитур и вообще обрести финансовую независимость, которую композиторство давало далеко не всегда. Вот почему при завершении Первой симфонии Малер занимал, о чем уже было говорено, пост музыкального директора будапештской Королевской оперы. Ко времени премьеры своей симфонии он уже начинал приобретать известность как один из великих дирижеров-интерпретаторов своего времени. Тот же Чайковский назвал его «гением». Хотя это было чуть позже, в 1892-м, и прошло еще лет примерно пятьдесят, прежде чем симфонии Малера были включены в число лучших из когда-либо созданных. В 1891-м он усердно трудился над симфонией «Воскресение», которой занимался с перерывами последние три года. Она должна была стать продолжением «Титана», а приставшее к ней название (кстати, Малер никакого отношения к нему не имеет, как и Бетховен к названию «Лунная соната») взято из стихотворения немецкого поэта Клопштока «Auferstehung», или «Воскресение», — стихотворения, которое Малер обратил в огромный, громогласный финал, исполняемый сопрано, хором и оркестром. Как я уже сказал, вещь эта носит могучее имя: симфония «Воскресение».
Хотя я предпочитаю называть ее — Кит.
Несмотря на то что в 1892-м Уильям Юарт Гладстон был в четвертый раз избран премьер-министром от либералов, год этот известен прежде всего тем, что дал первоначальный толчок распространению слов «новое рабочее движение». Кейр Гарди стал самым первым лейбористским членом парламента, более-менее подладив свое появление в нем ко времени, когда мистер Дизель запатентовал двигатель внутреннего сгорания. В сумеречном мире искусства в ту пору создалось впечатление, что, если в названии вашего опуса стоит женское имя, успех вам гарантирован. Долговязый Бедняга Шоу пустил в этом году вдогон «Профессии Кэшеля Байрона» новую пьесу: «Профессия миссис Уоррен», а Оскар Уайльд представил публике неувядаемый «Веер леди Уиндермир». Тем временем Моне приступил к созданию серии видов Руанского кафедрального собора, а Тулуз-Лотрек занялся «Мулен Ружем». В поминальных колонках газет сообщалось о смерти Уолта «Не называйте меня худышкой» Уитмена и Альфреда «Называйте меня лордом» Теннисона, а в новостях заграничных упоминалось о том, что пятидесятиоднолетний Антонин Дворжак получил пост директора Нью-Йоркской консерватории — подробную статью об этом см. в разделе искусства.
Если в этом самом разделе обреталось краткое описание жизни и карьеры Дворжака, оно могло выглядеть примерно так:
Дворжак родился в довольно заурядной деревушке Нелагозевес, стоящей точно на север от Праги. Отец его был деревенским трактирщиком и мясником, вся музыка, какую он слышал в свои ранние годы, была довольно заурядной — преимущественно народной. В шестнадцать лет его отправили учиться на органиста — ужасный, честно говоря, поступок, в отношении кого бы он ни совершался. Впрочем, Дворжак выучился также играть на скрипке, а заодно и на альте и со временем поступил в оркестр чешского Национального театра, музыкальным директором коего был не кто иной, как Сметана. В тридцать два Дворжак женился, а в тридцать три победил в австрийском композиторском конкурсе. Большая удача, хотя, по меркам великих композиторов, и несколько запоздалая.
В жюри конкурса заседал сам Брамс, на которого сочинение Дворжака явно произвело сильное впечатление. Эти двое крепко подружились, Брамс представил молодого композитора своему издателю, что стало важным шагом на пути к положению платежеспособного музыканта. Начиная с этого времени все у Дворжака шло хорошо. Скоро он стал профессором композиции Пражской консерватории, а ближе к интересующему нас времени — главой новой музыкальной школы Нью-Йорка.
Ну и в широмире музыкальных крутняков, как выразился бы лорд Стенли из Анвина[*], также случилась большая радость.
Чайковскому, который был всего на год старше Дворжака, удалось отогнать от себя меланхолию. Он отправился в поездку по Америке и с радостью обнаружил, что его превозносят здесь как некую живую легенду. Впрочем, в конце концов он до того заскучал по России, что все же уехал домой. Тем не менее недолгий прилив оптимизма породил легкую, веселую балетную партитуру. В основу ее легла небольшая сказка, которую написал некогда Эстонское Телеграфное Агентство Гофман, а сама музыка переполнена прелестными, пушистыми мелодиями, от блеска которых зубы ваши сами собой ПУСКАЮТСЯ В ПЛЯС, а рождественский свитер начинает ВОРСИСТО СВЕТИТЬСЯ. На нашу удачу, декорации этого маленького соцветия счастья — «Щелкунчика» — извлекают из театральных загашников под каждое Рождество и Новый год, и кажется, что радости этой никогда не будет конца. Жаль, конечно, Чайковского — его-то радость была лишь недолгой передышкой от мучительной, болезненной подавленности, наблюдая которую друзья композитора гадали, долго ли он еще протянет.
В том же году венских знатоков и ценителей музыки привело в бурный восторг первое исполнение новой симфонии Брукнера — Восьмой. Смешно, но, несмотря на возраст — а ему уже под семьдесят, — подлинным мастером Брукнера стали считать лишь после Седьмой. Что также и грустно, поскольку прожить ему оставалось всего четыре года. Его Восьмая, как того и ожидали люди знающие, походит на мамонта: исполнение ее занимает почти полтора часа — если, конечно, у дирижера не назначена где-то неотложная встреча. Вслед за медленной частью Седьмой, написанной в честь Вагнера, покойного идола Брукнера, Восьмая, с ее квартетом Вагнеровых туб и почти совершенным скерцо, также показывает нам в Брукнере верного ученика.
Поставьте два эти сочинения рядышком, и вы увидите огонь и камень, лед и пламень, божий дар и яичницу (насчет последнего не уверен, ну да ладно) — могучий молот Брукнера и орешек Чайковского. Для того чтобы слушать их в концерте, требуются и настроения-то совершенно разные. «Щелкунчик» — это такой изящный, наполненный совершенными маленькими мелодиями рейсовый пароходик, вы можете сесть на него на одной пристани и сойти на другой, а Восьмая Брукнера — скорее океанский лайнер, если уж вы поднялись на его борт, плыть вам придется долго. Сойти с него не удастся, зато в пути вас ждут роскошные, изысканные яства, способные всякого привести в совершенное упоение. Ну вот скажите, не полную ли чушь я несу? Впрочем, вы поняли, что я хотел сказать.
«Восемнадцатьдевятьтри независимоготруда с Кейромгардией и, натевам, франко(масонско?)русские дуальные-дуэлянты ныне душевно посоюзились. Приветебе Гензель, приветот хумпердинга Энгельберта — нихрена имена ГеннриБенцКарлаФорд и наоборот. Ладно, пошли к артнуворишам, поком тамколокол тамтамит: „Гуно загнулся, слышь, Колпорт, и с петриличайковичем не пить нам уже чайку“. В честном Манчестере водоканал по улицам поканал, и мтабеле метелят кого ни поймают. Ну а эта ваша леди Маргарет Скоттгольф есть баба не стоящая внимания на все времена».
*
Английский издатель, который опубликовал «Хоббита» Толкиена и заказал продолжение, благодаря чему и появился знаменитый «Властелин колец». (Примеч. переводчика).