Страница 1 из 18
Леонид Юзефович
Блюдо шахиншаха
Приключенческая повесть
1
Рисунки С. Сухова
Григорий Анемподистович Желоховцев с самого утра испытывал все нараставшее чувство раздражения. Раздражала эта погода, этот город, эти пустые университетские коридоры. Бесцельно покружив по кабинету, он достал из несессера длинную иглу на костяной рукояти, рядом поставил скляночку с уксусом. Смачивая в уксусе тряпочку и орудуя иглой, начал счищать чернь, густо заволокшую куфические письмена на арабской серебряной монете Сейчас он мог заниматься только такой, не требующей никаких усилий разума работой.
Но и она подвигалась плохо.
Желоховцев понюхал скляночку и хмыкнул — уксус был разбавлен до такой степени, что почти не издавал запаха. Доискаться до причин этого было нетрудно. Утром Франциска Алексеевна, няня Желоховцева и единственный верный человек в его одинокой жизни, сама сунула ему скляночку в карман пиджака. Франциска Алексеевна была родом из-под Полоцка, чай называла «хербатой», а рюмку — «келышком». Она привыкла экономить на мелочах и уксус для науки жалела.
Ругать ее было совершенно бесполезно.
Ординарный профессор Пермского университета Григорий Анемподистович Желоховцев читал на историко-филологическом факультете лекции по Древнему Востоку и вел археологический семинарий. Весной и летом 1919 года на лекциях присутствовало от трех до девяти человек, а в семинарии занимались двое. Но за последнюю неделю факультет вовсе обезлюдел.
С небрежностью, за которую он сурово выговорил бы любому студенту, Желоховцев щелчком припечатал монету к столу. Академик Веселовский с висевшей на стене фотографии осуждающе смотрел не то на скляночку с уксусом, не то на своего ученика. Ученику шел уже пятый десяток. Он думал и говорил быстро, ходил легко, но начал заметно полнеть, и полнота эта скрадывала напряженную сутуловатость его фигуры.
Оглаживая седеющую бородку, Желоховцев с грустью подумал о том, что сборник «Памяти Николая Ивановича Веселовского — ученики, друзья и почитатели» выйдет в свет без его статьи. А уж он-то имел право участвовать в этом сборнике больше, чем кто-либо другой. Статья была написана еще зимой, но отослать ее в Петроград не было ни малейшей возможности. Да и не предвиделось. Армии верховного правителя стремительно откатывались от Волги на восток…
Внезапно дверная ручка поползла вниз. Дверь отворилась с тем надсадным скрипом, который теперь издавали все университетские двери.
На пороге стоял коротко стриженный молодой человек в студенческой тужурке.
— Трофимов! Костя! — Желоховцев радостно воззрился на вошедшего. — Какими судьбами?…
С умилением, которого он никак не ожидал в себе после всего виденного в колчаковском тылу и на фронте, Костя оглядывал знакомую обстановку профессорского кабинета. Книги в шкафу и на полках стояли в том же порядке. Отдельно светлели корешки «Известий императорского археологического общества». Густая бахрома закладок поднималась над их верхними обрезами. В застекленной витрине лежали черепки и бронзовые украшения.
Желоховцев внимательно наблюдал за Костей, провел пальцем по грязному стеклу.
— Вам что-то нужно от меня? Думаю, вы не затем сюда явились, чтобы справиться о здоровье Франциски Алексеевны!
— Я хотел бы взглянуть на серебряную коллекцию, — сказал Костя. — На блюдо шахиншаха Пероза, в частности…
Не говоря ни слова, Желоховцев прошел в угол, где стоял железный ящик с облупившимся орлом на крышке. Створы его стягивал висячий наборный замок. Установив на вращающихся валиках кодовое слово, он снял замок, откинул крышку и достал из ящика обыкновенную шляпную картонку с ярлыком магазина «Парижский шик». Поставил ее на стол, сделав приглашающий жест, а сам вернулся к окну, словно хотел оставить Костю наедине с шахиншахом Перозом.
Крылатый шлем шахиншаха поблескивал из-под серой ваты, в которой утопало блюдо. Изображенный на блюде шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. На его груди лежал апезак — круглая бляха с лентами, знак царскою достоинства династии Сасанидов. Костя отгреб вату, и сбоку открылась чудовищная птица с маленькой головой и кривым клювом. Высоко воздев крылья, она несла в когтях женщину. Женщина висела в воздухе, слегка изогнувшись и запрокинув голову, как акробатка на трапеции. Ее широкие шаровары слабо относило назад, и чувствовалось, что птица летит со своей добычей медленно, тяжело взмахивая зубчатыми крыльями. Такие же крылья украшали и шлем шахиншаха. Птица была сама по себе, шахиншах — тоже как бы сам по себе, но их столкновение не казалось случайным. Они что-то понимали друг про друга необыкновенно важное, тайное, что Костя когда-то безуспешно пытался разгадать с помощью трудов по древнеперсидской мифологии, и в этом понимании был смысл всего рисунка.
Ослепительно белое в центре, блюдо чуть темнело во впадинах чеканки и у обрамлявших края фестонов. Этот перепад оттенков серебра, выявляющий фактуру металла, всегда почему-то волновал Костю.
В вятском госпитале, куда он попал после ранения, в бреду, глядя на электрическую лампочку, которая то приближалась к самому его лицу, то странно уменьшалась, удалялась, он понял вдруг, как нужно будет после победы разместить коллекцию Желоховцева. Ей не место в железном ящике, в шляпных картонках, набитых ватой. Ее должны видеть все… После, выздоравливая, он часто додумывал свою идею…
Костя поднял голову:
— Григорий Анемлодистович, вам известно о взятии Глазова?
— Странные, однако, мысли вызывает у вас созерцание сасанидских сокровищ! — Желоховцев дернул бровями. — Разумеется, известно.
— Поверьте слову очевидца, это полный разгром. Контрнаступление белых невозможно. Сплошного фронта на нашем участке нет, и бои идут лишь вдоль железнодорожной линии. К концу июня город будет взят… Хотелось бы знать, что вы намерены делать в случае эвакуации университета на восток?
— Уеду сам и постараюсь вывезти все, до последнего черепка.
— Но вы не имеете права увозить коллекцию!
— А вы, Костя, не имеете права говорить мне о моих правах…
Над плечом Желоховцева висела распятая на двух палочках тибетская картина: всадник в тускло-золотых одеждах летел по небу на пряничном тупомордом скакуне. В руке всадник сжимал мышь. Мышь держала во рту жемчужину. Костя подумал, что профессор Желоховцев похож на эту мышь. Он крепко сжимал блюдо шахиншаха Пероза, нимало не интересуясь тем, куда скачет всадник и где опустит копыта тупомордый жеребец.
— Каково бы ни было мое личное отношение к Колчаку, — проговорил Желоховцев, — он единственный человек, способный поддержать цивилизацию в нашей Евразии… Ваши порывы бессмысленны. Знаете, у Хемницера есть такая басня. Задумала собака перегрызть свою привязь. Грызла, грызла, перегрызла, наконец. А хозяин возьми да привяжи ее обгрызенной половинкой… Вот и вся выгода.
— Я не читал Хемницера, — сказал Костя.
— И очень жаль. Узость интересов еще может быть простительна в моем возрасте, но никак не в вашем.
— А что вы знаете о нас?
Желоховцев покачал головой:
— Кое-что, к сожалению, мне пришлось испытать на собственном опыте. В восемнадцатом году… Бесцеремонное вмешательство в дела университетского самоуправления. Раз. Бесконечные митинги и собрания, отвлекающие студентов от занятий. Два. Засилье недоучек. Три. Приказ читать лекции солдатне, которая дымила мне махоркой прямо в лицо. Четыре… Ну и так далее!
— Вы не имеете права выводить серебряную коллекцию, — повторил Костя. — Она не принадлежит лично вам!
— Совершенно верно. Она принадлежит университету, и я не собираюсь обсуждать с вами ее судьбу. — Желоховцев вновь отвернулся к окну. — А теперь уходите… Рад был вас повидать.