Страница 32 из 50
«Так вы полагаете, это шарлатанство? Но ведь шарлатаны были всегда, а подобной живописи не было. Чем же тогда, Михаил Михайлович, вы объясняете её появление?»
Первый помощник слушал и посмеивался. Первый мудро считал этот разговор баловством, тратой времени. А вот у Рогова недоставало здравомыслия промолчать или отделаться шуткой. Все слишком всерьёз воспринимает— стармех честно критиковал себя за эту тяжеловесность, за свое внутреннее неизящеетзо, что ли, но легко не мог.
А вот сейчас контрдовод пришел: «Шарлатанство, как все в мире, развивается», — но пришел с запозданием, причем ни на какую‑то там минуту — на сутки. В спорах со старшим помощником Рогов неизменно терпел поражения…
Второй рейс делал чиф на их пароходе, и второй рейс длился между ними этот затаённый поединок. Самое же поразительное, самое необъяснимое для Рогова заключалось в том, что он не мог взять и просто отмахнуться от чифа: в нем жила удивительная потребность что‑то чифу доказать. Доказывал, спорил, но то, что он доказывал вслух, словами, и то, о чем они вслух спорили, было не главным предметом их разногласия и спора, а что же тогда было главным предметом их разногласия и спора, он не знал. Он негодовал, отстаивал, ругался, и это не было притворством, но в глубине души он был тих и за себя спокоен. Он знал, что он не то что умнее чифа, но понимает и ведает то, что высокообразованный чиф не понимает и не ведает.
Антошин произнес что‑то — губы зашевелились, а все другое неподвижным оставалось, вся белая фигурка. Секунду назад етармех не слышал струи, но едва чиф заговорил, она прорвалась, заглушая, и одновременно он увидел внутренним взором и эту сверкающую струю, и свою лоснящуюся под солнцем мокрую загоревшую спину, и каскад брызг, что разлетались от нее. Он подождал и вышел из струи — неторопливо и грузно, плоско ступая подошвами по скользкому брезенту. Присел на корточки, так что вода теперь до шеи доставала и, волнуясь от теплой струи, щекотала шею.
— Как вкусно вы «купаетесь!
— Присоединяйтесь, — ответил Рогов, распуская по поверхности красные руки.
Три долгих прощальных. гудка протянулись в воздухе. «Ваганов»? —подумал Рогов и встал. «Боцман Ваганов» пятился от них кормой, на малых оборотах, на самых малых. На удаляющейся палубе сновали тонконогие матросы в шортах. Ноздреватой горой громоздился сухой трал. Неправдоподобно медленно ползал черный. пес—маленький, как галка. Не ползает он, понимал Ротов, носится, чуя близость траления и свежей рыбы, и не такой уж маленький он, но эта уменьшенная расстоянием, замедленная расстоянием бесшумная игрушечная картина странно соответствовала зною и тропикам. Казалось, три прощальных гудка и не звучали никогда — пригрезились.
Стармех вспомнил об Антошине и «спохватился, что чересчур долго, чересчур с интересом глядит — и это моряк, который плавает уж четверть века! Буркнул:
— Быстро отшлепали. — И двумя руками зачерпнул воды, швырнул в разгоряченное лицо.
— Быстро, говорите? — с иронией, уличает. Все, дескать, зависит от угла, под которым смотришь на предмет— они уже говорили об этом, не раз. Причем здесь угол! Суда простаивали, и мы вынуждены вкалывать без передышки — разве это не достойно восхищения? С любой точки зрения! С любой!
Рогов замолк. Опять не выдержал, сорвался — мальчишка! Когда наконец он научится владеть собою! Сжал губы, мокрыми ладонями провел по волосам — короткому седеющему ёжику.
— Так вы не представляете иной точки зрения? — Чиф так и не пошевелился ни разу, головы не повернул. Вы нервничаете, вы горячитесь, а мне хоть бы хны. Идиот! — да он просто обгорит: можно ли с его бледным телом торчать столько (и неподвижно!) под тропическим солнцем! — Увы, Михал Михалыч, такая точка зрения возможна. Представьте индивидуума, который ничего не смыслит в наших земных делах. Марсианина, например.
— На Марсе нет жизни.
— Ну хорошо, не устраивает марсианин— пусть будет обыкновенный, земной музыкант. Всю сознательную жизнь он занимался музыкой, только музыкой, и вот, представьте, оказался здесь, на промысле. Что он увидит? Огромные корабли, фантастическая техника, шум, неразбериха. Зачем все это, подумает он. Для чего лезут из кожи вон все эти люди? Вероятно, здесь решаются судьбы мира — а чем ещё можно оправдать такое нечеловеческое напряжение? Отнюдь! Конечная цель всего этого — ломтик жареной трески. Вы представляете, как изумится наш музыкант? Вот вам иная точка зрения.
А тело по–прежнему не шевелилось, и уже не белым казалось стармеху— нежно–розовым, того красивого ровного цвета, какой предвещает волдыри. А чиф — все о своем дурацком музыканте: вот если музыкант работает день и ночь, не спит и не ест — это понятно, он рождает гармонию… Стармех перебил:
— Черт вас побери с вашей гармонией! Обгорите, как куропатка. Лезьте в воду или ступайте наденьте что‑нибудь.
Чиф смолк, точно выключили. Лицо Рогова пылало, как расплавленная сковородка. Он смочил его водой. По радио приказали вирать концы, живее вирать, и это вдруг успокоило стармеха.
— Тропики же, — сказал он примирительно. — В момент сожжетесь.
Смешно, что приходится объяснять такое — не салага ведь, старший помощник капитана, не одну тысячу миль наплавал. Экватор пересекал — неужто нет? Рогов окунулся с головой, потом встал на ноги, разжмурил мокрые пеки (мгновенная радуга) и остолбенел: на чифе не было очков. Выпуклые голые глаза. Неподвижные. Голубые. Голые. Все запротестовало в стармехе— он не сказал и не сделал ничего такого… Стыдно было смотреть на голые глаза, он юрко отвернулся, заплескался, зафыркал.
Когда через минуту чиф опасливо влезал в воду, очки на нем уже были.
Двое матросов, один в татуировке, с шумом и брызгами ворвались в бассейн. Стармех попятился в угол. Матросов не знал — новые: что ни рейс, на треть обновляется команда. Ещё бы! Поработай‑ка в таких условиях, а сумасшедших денег, какие раньше были, теперь нет, грузчик на берегу больше имеет. А там — дом, выходные, жена под боком… Несправедливо.
Чиф забился в другой угол, напротив — из воды по–лягушачьи торчала неподвижная круглая голова в очках. Так и жались они по углам, а в середине бесились матросы.
Рогов подпрыгнул, подтянулся с трудом, сел. На швартовку шел «Альбатрос», отжимное течение заносило нос — круто, аж судно разворачивает. Успеют подтянуть? Не океан — озеро, гладь, стыдно не (пришвартоваться с первого раза. И тотчас сказал себе строго: для него, глядя из бассейна, нет ничего проще, чем поставить одно судно бортом к другому, а каково капитану «Альбатроса»? Течение, остойчивость, манёвренность машины — сколько разного учесть надо! «Все зависит от точки зрения…»
Посмотрел на Антошина — сквозь брызги и суету барахтающихся матросов. Чиф выпрямился в своем углу, по–бабьи обмывал ладошками белое тело. А дальше, на втором плане, три сгорбленных матроса в шортах волокли по корме что‑то тяжелое. Черепаха! —догадался Рогов, ещё не увидев. Проворно соскочил, зашлёпал туда, торопясь. В спешке ступил босыми ногами на сухое, охнул, обжегшись, подпрыгнул, перескочил туда, где мокро. Осторожный, держался теперь воды, которая струилась и растекалась по палубе; сбежав со ступенек, круто поворачивала к правому борту: крен. Стармех растерянно остановился. Несколько метров раскаленного железа отделяли его от черепахи.
— Живая? — крикнул он, по радио заглушило. С «Альбатросом» не клеится?
Матросы бросили ношу, пот вытирали. Четвертого механика увидел и обрадовался стармех.
— Сурканов! — окликнул грозно, и тот неспешно повернул — свое черное лицо. — Живая, я спрашиваю?
Сурканов, цыган проклятый, ослепительно улыбнулся— плевать, что с ним стармех разговаривает, непосредственный начальник.
— Жареная черепашина будет, Михаил Михайлович.
И тут Рогов увидел, как дёрнулся и подтянулся серый черепаший ласт. Живая! Беспомощно оглядел — сперва пышащее жаром пространство перед собой, затем босые свои ноги. Сандалии и вся одежда — наверху, на шлюпочной палубе; пока поднимешься… Да и как поднимешься? — там теперь тоже плавится все. Старый чурбан! Не терпелось ближе взглянуть на живую черепаху — на транспортных судах это гостья редкая. В отчаянии перетаптывался в теплой, как чай, струящейся воде.