Дом, который построил Джек

Чарли знал, что в такую погоду «плохие ребята» и носа не высунут. Он знал это по долгому опыту полицейской работы. Никто не любит трудиться под дождем — ни мелкий воришка, ни серьезный преступник. Кому же, черт подери, захочется мокнуть, будь он воришка или нет? Вы выходите из дома с телевизором, который только что украли, и промокаете насквозь, прежде чем успеваете забраться в автомобиль. Или выходите из винной лавки, которую только что ограбили, и можете в любой момент поскользнуться на мокрой мостовой и сломать себе ногу, так и не успев добраться до машины. Вы нападаете на девушку в парке, вы собираетесь изнасиловать ее, но всякая охота отпадает, когда твои члены мокры, хоть выжми, а дорожки покрыты разливанными лужами.

И какого же черта ему сидеть здесь в эту промозглую ночь? Никому и в голову не придет соваться в дом, что бы ни было припрятано где-то там, внутри.

Чарли не знал, что некто уже находился в доме.

— Я была по-настоящему огорчена, что ты не позвонил, — сказала Ирен.

Она свернулась в одном из кресел в гостиной Мэтью, подобрав под себя ноги. Короткая черная юбка, красная блузка с большим вырезом. Черные сандалии на высоких каблуках, вокруг лодыжек узенькие ремешки. Красные модные сережки, инкрустированные настоящим серебром. Блестящие коричневые волосы, завитки, беспорядочно бегущие по лбу. И голубые глаза, внимательно глядящие на него.

— Извини, — сказал он. — Я должен был позвонить, но… Я работаю над одним делом об убийстве, и столько всего вдруг закружилось…

— О, Господи, убийство, — сказала она.

Она отхлебнула из своей рюмки. Джин с миндальной горчинкой.

— И со льдом, пожалуйста, — попросила она.

А дождь лился по раздвижным стеклянным дверям. Мэтью включил огни над бассейном, и было видно, как дождь суматошно клюет голубую поверхность воды. Пальмы раскачивались на ветру, шуршали листьями, тряслись, словно в модном танце.

— Ты полицейский? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я адвокат и хочу вытащить мужчину, которого несправедливо обвиняют в убийстве.

— Тебе нравятся дела об убийстве? — спросила она.

— Да.

— А почему именно это?

— Может быть, потому, что это трудно, — сказал он. — Заставляет все время быть в напряжении.

— Трудно в каком плане?

— Во всех. Трудно распутать, понять, где правда. Каждый рассказывает свое и по-своему…

— О чем?

— Обо всем, — сказал он. — Да, она моя бабушка, нет, она не ее бабушка. Да, существует доказательство, только мы его еще не достали. Да, есть эти картинки, детские фотографии, но их забрал убитый. Ну и так далее. Находятся ли эти картинки в доме Пэрриша? На самом ли деле их забрал…

— В это как-то и церковь втянута?

— Церковь?

— Ну, ты же говоришь: дом Пэрриша.[12]

— Джонатана Пэрриша. Убитого. А священник церкви Святого Бенедикта, думаю, солгал мне, о чем-то умолчал.

— О чем?

— О человеке в черном.

— О, Господи, — сказала Ирен. — Пропавшие детские фотографии и лгущий священник, человек в черном. Совсем как у Агаты Кристи.

— Это устарело, — сказал Мэтью и скорчил гримасу.

— У меня есть идея, — сказала Ирен и отставила свою рюмку.

— Что за идея? — живо спросил Мэтью.

— Почему бы нам не выключить все, кроме огней над бассейном…

— Сейчас, — сказал Мэтью и посмотрел на нее.

— У меня нет ни лишаев, ни СПИДа.

— У меня тоже нет, — сказал Мэтью.

— Я не сплю с людьми из групп повышенного риска, — сказала она.

— Я — тоже.

— Но на самом деле все гораздо сложнее, — серьезно сказала она. — Я имею в виду, что мне завтра может позвонить какая-нибудь потаскушка, которую мой покойный муж трахнул в Сан-Франциско лет десять назад, и сказать, что она когда-то спала с одним гомиком, который трахался с девушкой — лесбиянкой, а та жила еще с одной лесбиянкой-наркоманкой, которая только что умерла от СПИДа…

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Это что-то вроде стишка «Дом, который построил Джек».

— Вот-вот, — сказала она.

Они оба замолчали. Только перешептывались, переговаривались друг с другом капли дождя.

— Ну, так что же будем делать? — спросила она.

— То же, что мы делали, когда нам было по семнадцать.

— А у тебя не будет каких-нибудь осложнений?

— Не больше, чем в семнадцать, я думаю.

— Тогда поцелуй меня, — сказала она.

Уоррен и Тутс отыскали первые упоминания об этом деле в папке, озаглавленной «Официальная хроника», и жадно проглотили все, что прямо или косвенно касалось их героев. Вплоть до газетной страницы от десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Словно два подростка, вцепившиеся в один комикс, тесно сдвинув головы, они читали эту историю.

«Энтони Холден, агент по закупке сельскохозяйственного товара при калузском отделении Пивоваренной компании Брэчтмэннов, был спешно уволен Элизой Брэчтмэнн, которая стала главной управляющей компании в июле прошлого года. Наш репортер позвонил на пивоваренную фабрику и спросил у Элизы Брэчтмэнн, почему она уволила человека, который проработал на фабрике в течение двадцати двух лет.

— Он похитил наше имущество, — ответила она. — Энтони Холден — мошенник».

Уоррен поднял брови и посмотрел на Тутс, она ответила ему таким же удивленным взглядом.

Элиза Брэчтмэнн высказала опрометчивое обвинение, в то время как осторожность была совершенно необходима. Дело в том, что в штате Флорида крупное воровство подлежало уголовному наказанию первой степени на максимальный срок в пятнадцать лет. Газета в точности процитировала ее слова, а спустя три дня они были повторены и газетой «Нью-Йорк таймс».

Элизе скорее всего и в голову не приходило, что служащие из отдела преступлении полицейского управления Калузы по завершении расследования придут к выводу, что никаких улик против Энтони Холдена не было и в помине. Это означало, что Энтони Холден не был мошенником, хотя и был им публично объявлен. А это — хорошее и достаточное основание, чтобы предъявить иск по обвинению в клевете.

— Дело начинает идти на лад, — сказал Уоррен.

В другом месте дело тоже начинало идти на лад, когда зазвонил телефон. Мэтью снял трубку. Часы на тумбочке показывали четверть второго.

— Алло?

— Мэтью, это Уоррен. Прости, я понимаю, что сейчас поздно…

— Привет, Уоррен, ничего, все нормально.

Рядом с ним Ирен повернулась, дотягиваясь до пачки с сигаретами. В темноте вспыхнула спичка.

— Но я подумал, что ты, возможно, захочешь раскрутить все это прямо завтра же с утра.

— Что ты раздобыл, Уоррен?

— Я не знаю, какое отношение имеет ко всему этому семья Брэчтмэннов, но ты сегодня днем сказал, что у Пэрриша оказались в руках какие-то фотографии Элизы и ее ребенка…

— Если верить Эбботу… который, возможно, лжет.

— Однако у Брэчтмэннов была масса неприятностей в восемьдесят втором, когда они договорились уладить дело, не прибегая к суду, и вот теперь мне интересно, почему же они просто не заплатили Эбботу пару долларов и не отправили его восвояси.

— Но Эббот просит миллион.

— В восемьдесят втором на их счету было пятьдесят семь миллионов, — сказал Уоррен.

— Введи-ка меня в курс дела, — попросил Мэтью.

Он положил руку на обнаженное бедро Ирен. Она слегка подвинулась и повернулась так, чтобы ему было удобнее, а Уоррен рассказывал ему про то, как Элиза Брэчтмэнн уволила Энтони Холдена в ноябре тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Заявила, что он обокрал компанию. Вот точная цитата: «Он похитил наше имущество. Энтони Холден — мошенник».

— Ух ты, — сказал Мэтью.

— Ух ты, — прошептала Ирен, но несколько по иному поводу — его рука все выше забиралась по ее бедру.

— Отлично. А неделю спустя Холден предъявляет иск. Ты знаешь, где мы это отыскали? В папке, озаглавленной «Клевета», представляешь себе? Так или иначе, он запросил семь миллионов долларов в качестве компенсации за понесенный ущерб. Сообщается, что его жалованье у Брэчтмэннов составляло двести тысяч долларов в год плюс премии по биржевым сделкам. Он заявил, что, обозвав его мошенником, Элиза Брэчтмэнн снизила его потенциальные заработки в будущем.

12

Непереводимая игра слов: фамилия Пэрриш на слух воспринимается так же, как английское слово «приходской», «церковный».