Плывун

Потому он с удивлением узнал сейчас о своем предназначении, которое так занимало его в тридцать лет.

— В творческой области вам следовало стать композитором… — продолжала Деметра. — У вас определенный талант композитора. Вот здесь, видите?

Вот тебе и на! А он стихи писал, как дурак. Когда нужно было сочинять песни и симфонии, как предписывала эта закорючка на его ладони.

Хиромантия давала явные сбои.

— Перейдем к биографии, — проговорила прорицательница.

И она ровным голосом, продолжая легко прикасаться пальцами к ладоням Пирошникова, словно играя неслышимую мелодию, начала рассказ про его жизнь.

Ладони Пирошникова, а точнее, их папиллярные линии, содержали бездну информации о прошлой жизни их обладателя, причем зачастую информации тайной, которую не хотелось бы делать достоянием окружающих.

Так, лет до тридцати судьба Пирошникова складывалась ни шатко, ни валко, зацепиться не за что: школа, полтора курса института, служба в армии, потом различные занятия то тем, то этим — творческая, ищущая натура, которая так ничего и не нашла и до творчества не добралась.

Но в тридцать лет случилось из ряда вон выходящее событие…

Тут Дина вгляделась в ладонь Пирошникова внимательнее и проговорила:

— А ведь это случилось сорок лет назад, вы были правы.

— Что случилось? — безмятежно спросил Пирошников.

— Вы стали жильцом этого дома… Боже мой! Все сходится. Как я не догадалась сразу!

Пирошников молчал.

— Вы прожили здесь четырнадцать лет с женщиной и ее сыном. Брак вы не оформляли, — читала Дина по ладони. — Работали в двух местах, что-то такое, близкое к творчеству…

— Редактором, — подсказал Пирошников.

— Гражданской жене изменяли. Вижу два романа, внебрачных детей нет. А потом, в середине восьмидесятых, у вас случился еще один роман. Родилась дочь, я правильно говорю?

— Правильно, — подтвердил Пирошников, волнуясь. — Зовут Люба.

— Молодец, Дина, молодец… — похвалила себя гадалка. — И вы ушли в эту семью и оформили брак. Но тут… — она сделала огорченное лицо, — случилось непредвиденное. Ваша молодая жена сама влюбилась… Нечетко вижу. Военный?

— Да. Военный врач, — уныло согласился Пирошников.

— И вы ушли. Но скоро стали жить с женщиной, с которой… с которой… — она вглядывалась в ладонь. — С нею у вас, кажется, был роман платонический, попытка, так сказать. Точнее, она вас хотела увести еще от первой жены, но не получилось. А теперь все сошлось. И вы стали жить с нею, не расписываясь, по вашему обыкновению. Родилась еще одна дочь…

— Анюта, — подсказал Пирошников.

— Ну это вам не компьютер. Имен не печатает, — пошутила Дина. — Это случилось… ага! Семнадцать лет назад. Но вот уже четыре года вы живете один. Все правильно?

— Нет слов! — восхищенно воскликнул Пирошников.

— И вы снова вернулись в свой дом… — задумчиво проговорила Деметра. — Как блудный сын.

— Дина Рубеновна, я беру свои слова назад. Извините, — сказал Пирошников. — Никогда не думал, что хиромантия столь сильна. Вы кудесница.

— Нет, Владимир Николаевич. Кудесник — это вы, — покачала она головой. — Надо же, как мне повезло. Я практически буду в эпицентре.

— Эпицентре чего? — не понял Пирошников.

— Скажите честно, вы валяете дурака? Вы правда не чувствуете своей магической силы? И тогда, сорок лет назад, тоже не догадывались о ней?

— Бог с вами! Какая магическая сила? У меня было временное помутнение рассудка. Потом это прошло, — сказал Пирошников.

— Ну-ну. Оставайтесь в счастливом неведении. Только учтите — мы все теперь зависим от вас.

— Мне только этого не хватало! — рассмеялся Пирошников и, получив в каждую руку по табуретке, отправился восвояси.

Глава 6. Переезд

Безусловно, полученные от Деметры сведения о магической связи между ним и этим проклятым домом способны были потрясти Пирошникова, если бы… Если бы он им поверил.

Однако прошедшие годы, жизненный опыт и торжество разума над мыслью ясно говорили ему, что ничего мистического в его давнем приключении не было. Он даже знал теперь, как на языке психиатрии называлось то явление. Шизофренический шуб. Обычно наблюдается у подростков и чаще всего остается без последствий.

Мысль залетала далеко, разум вставал на пути непреодолимой преградой.

Надо сказать, что Пирошников вовсе не был убежденным материалистом. Он верил, вернее, допускал, а еще вернее — надеялся, что земной опыт не исчерпывает бесконечного разнообразия возможностей, что есть силы и явления, неподвластные тому самому разуму, но допустить, что он, Владимир Николаевич Пирошников, был как-то лично связан с ними, мог влиять на них, было слишком самонадеянным.

Пирошников был бесконечно мал перед Богом, но он был мал и перед Домом, который теперь, после рассказа Деметры, разросся в его сознании до внушительных размеров, явно превосходивших реальную величину, и обрел даже грозные очертания стихии. Он вспоминал свои злоключения здесь и поеживался. Не дай Бог они повторятся!

Но Бог хитер, но не злонамерен. Ничего, хоть сколько-нибудь похожего на мистические приходы, пока не обнаруживалось.

А поскольку все внимание Пирошникова было обращено на обустройство в Доме, то он пока забыл думать о высших материях, а сосредоточился на прозе жизни.

На следующий день, как и обещал, пришел Геннадий.

Он застал Владимира Николаевича за весьма прозаическим занятием: Пирошников обмеривал стены будущего магазина рулеткой на предмет установки стеллажей. Места для всех стеллажей явно не хватало, придется сокращать ассортимент, думал Владимир Николаевич, и уже мысленно прощался с какими-то книгами, сериями и даже издательствами, оставляя лишь любимое — независимо от того, насколько это любимое могло содействовать процветанию лавки.

Выходило, что никак не могло, потому что Пирошников мог расстаться с любыми книгами, но только не с теми, где слова складывались в волнующую музыку и сжимали сердце.

Он не мог расстаться со стихами; хотя, признаться, далеко не каждая книжка стихов могла привести его в волнение, но он допускал, что она способна разбудить кого-то другого, если, конечно, это были стихи. Отличать стихи от графоманских поделок Пирошников умел.

И вот, пока он, чертыхаясь, тянул рулетку вдоль стены, в голове его зарождался прекрасный и прекраснодушный план единственного в Питере магазина поэзии, где на полках не будет ничего, кроме стихов, и где станут собираться возвышенные душою читатели и декламировать друг другу проникновенные строки любимых поэтов.

Пирошников смахнул слезу и выматерился про себя, настолько это было восхитительно.

Он понимал, что план безумен, но безумные планы как раз были его коньком. Поэтому фантазия тянула его дальше и рисовала всеобщее помягчение нравов — сначала в населенном подземном бункере, каким и являлся минус третий этаж, а потом и выше, выше, много выше… аж до самой Красной площади, где «всего круглей земля»… Пирошников опять осадил себя энергичным внутренним междометием.

Тут и явился Геннадий с конкретным деловым предложением. А именно, он пообещал снарядить в помощь Пирошникову четверых охранников, свободных от вахты, в качестве грузчиков, а также взял на себя организацию фургона.

— Я могу заказать по объявлению… — возразил Пирошников.

— У меня дешевле выйдет. Свои кореша, — ответил Геннадий.

И действительно, через три дня, когда Владимир Николаевич подготовил свои пожитки на съемной квартире для переезда, а Софья Михайловна закончила паковать поэтические сборники и отдавать за бесценок или обменивать на ту же поэзию все остальное, переезд состоялся.

Пирошников нервничал. Ровно в полдень мебельный фургон с грузчиками подкатил к дому на проспекте Ветеранов, где Пирошников жил последние четыре года. Грузчики принялись таскать вещи, а Владимир Николаевич стоял у открытого борта и курил, чтобы справиться с волнением. Последний переезд… Как ни пытался, не мог избавиться от этих слов, навязчиво вертевшихся в голове.