Тайна серебряного гусара

Кирилл Леонидович и Генка весело рассмеялись. Генка-то прекрасно знал, что Димка и сам в интернат не рвется, так только, бабке угрожает, чтобы ругань прекратить.

— Так мать и не пустила Сонечку в институт благородных девиц, — продолжил Кирилл Леонидович. — Пришлось удовольствоваться обыкновенной женской гимназией. Не обыкновенной, конечно, а самой лучшей во всем Петербурге. Гимназию она окончила уже восемнадцатилетней девушкой. Она была второй по успеваемости в классе.

— Не зря ее брат говорил о способностях, — вставил Генка.

— Да, София Львовна была очень способным человеком, даже в чем-то талантливым. В университеты женщин тогда не принимали. В середине прошлого века женщины, желающие получить образование, уезжали в европейские университеты, например в Цюрих. Но потом русское правительство запретило и такое обучение. Девушек, вернувшихся из Цюриха, обвиняли в вольнодумстве.

Лишь в 1878 году были основаны Высшие женские курсы в Петербурге. Это было не государственное учреждение. Правительство согласилось только на то, чтобы кто-нибудь из профессоров взял на себя и расходы и ответственность. Такой профессор нашелся. Им был историк Константин Бестужев-Рюмин. С тех пор Высшие женские курсы в Петербурге называли просто Бестужевскими.

Обучение было платное, но желающих учиться становилось все больше и больше. Практически поначалу девушки учились только для себя. Например, восемь классов гимназии давали право преподавать или становиться воспитателями и гувернантками. А Высшие женские курсы ничего не могли дать своим слушательницам, кроме отличных знаний. Правительство долгое время не разрешало выдавать курсисткам дипломы. Они только получали бумагу, в которой было написано, что прослушан курс лекций. Претендовать на место в науке, на ученую степень было немыслимо. Лишь в конце девятнадцатого века Высшие женские курсы добились признания, и слушательницы стали защищать дипломы.

Многие деятели культуры выступали в поддержку женского образования. Поэты, среди них были и Маяковский, и Бальмонт, устраивали поэтические вечера, сборы от которых шли на нужды женского образования. София Львовна рассказывала, как они ждали концерта молодого композитора. Этот композитор недавно окончил консерваторию «с роялем», то есть на «отлично».

— Странное выражение «с роялем», — засмеялся Генка.

— Ничего странного. Консерватория дарила своему лучшему выпускнику рояль.

— Здорово! — восхитился Димка. — Я бы, может, тоже тогда в консерваторию пошел!

— Ты нот не знаешь, — отрезал Генка.

— Ну, научился бы. Чтобы рояль в подарок получить.

— Так кто же оказался этим композитором, которого ждали курсистки? — спросил Генка.

— Им был Прокофьев.

К 1915 году женские курсы были во многих городах России, но Бестужевские оставались лучшими. Там преподавали профессора университета, и немного измененная система обучения давала свои фантастические плоды — уровень знаний курсисток вначале был на уровне университета, а потом стал гораздо выше. Бестужевские курсы к тому времени располагались на Васильевском острове, имели прекрасные лаборатории, оснащенную обсерваторию и даже свой музей изящных искусств.

Сонечка, всегда любившая живопись, поступила на факультет теории и истории искусства, готовивший превосходных музейных работников.

— Музейных? — переспросил Димка.

— Да-да, — улыбнулся Кирилл Леонидович. — У Софии Львовны была та же профессия, что и у меня. Для того чтобы поступить на курсы, ей пришлось сдать не только выпускные экзамены в женской гимназии, но и получить аттестат в мужской, потому что это давало лишние баллы на конкурсе аттестатов. Окончивших только женскую гимназию принимали на курсы в последнюю очередь. Еще в те годы для поступления требовались свидетельство о политической благонадежности и разрешение родителей.

— Разрешение родителей? — удивился Генка. — В восемнадцать лет?

— Восемнадцать лет — это совсем немного, — засмеялся Кирилл Леонидович. — Человеку в восемнадцать лет только кажется, что он взрослый.

Генка не стал возражать. Он и в четырнадцать себя взрослым считает, а в восемнадцать… В восемнадцать он уже жениться может! Вон как брат Женька…

— София Львовна блестяще окончила Бестужевские курсы, но время было уже революционное, началась Гражданская война. У Прозоровых отобрали дома, дачу, имущество. Я не знаю, почему они не эмигрировали. Наверное, остаться в Советской России решил отец. Он всегда приветствовал новые веяния. А потом, в середине двадцатых годов, друг за другом умерли Сонины родители.

София Львовна к тому времени уже работала научным сотрудником в музее живописи.

В последующие годы ока очень быстро двигалась по служебной лестнице и стала директором музея. В годы войны она отказалась выехать в эвакуацию и пережила всю ленинградскую блокаду. Лишь по выходе на пенсию она покинула Ленинград и поселилась в нашем городе. Не знаю почему. Она никогда не говорила об этом, только отшучивалась: «Захотелось тишины на старости лет». Ну, а дальше вы все знаете. Один из ее учеников перед вами.

— И у нее никогда не было семьи, детей? — спросил Генка.

— Нет. Ни семьи, ни детей. Она была одна. Это одиночество, наверное, угнетало ее. Может, поэтому она старалась окружить себя учениками. Может, поэтому страстно увлекалась коллекционированием. Но она никогда, ни одним словом не дала повода пожалеть себя. Она всегда высоко держала голову и до последнего дня не давала старости согнуть ее безупречную осанку. Она умерла давно, я едва поступил в университет, даже не успел ей похвастаться, как блестяще сдал французский на вступительных экзаменах… — Кирилл Леонидович задумался, помолчал, потом встряхнулся и закончил: — Вот и все, что я знаю о жизни Софии Львовны Прозоровой.

«Ма chere Sophie!

Пишу Вам по-французски, потому что временами кажется, что я забыл все, что когда-то знал, и помню только артиллерийские хитрости и искажение прицела на втором орудии. Здесь на французском говорить некогда, да и не с кем.

Вряд ли солдаты из моего расчета поймут хоть слово. Ближайший офицер — тоже из солдат, выслужился.

По-французски понимает только Никита Шиляев, вольноопределяющийся. Он, как Костя, учился в университете, а потом в первые же дни войны попросился на фронт.

Я с ним дружу и на привалах часто беседую. Сразу вспоминаю Костю. Шиляев на него очень похож.

Как здоровье Кости? Надеюсь, что поправляется.

Когда поправится, пусть черкнет мне хоть пару строк, вспомнит друга.

Сонечка, не знаю, как приступить к тому, что я намерен сейчас написать. Наверное, если бы Вы были сейчас рядом, если бы я видел Ваши глаза, было бы легче.

Сонечка, я люблю Вас! Наверное, Вы всегда знали и чувствовали это, но я никогда не осмеливался произнести.

Вместе с этим письмом к Вам я отправлю письмо Вашему отцу и попрошу Вашей руки. Верю, что он не откажет.

Сонечка! Пусть только закончится эта война!

Я вернусь, выйду в отставку, и мы будем жить с Вами тихо и мирно.

Костя был прав, военная служба не для меня. У меня не хватает душевных сил выдерживать столько крови и страдания, каждый день терять друзей и знакомых.

За этот месяц в моем расчете сменилось семь солдат. Трое ранены и четверо убиты.

Меня Бог милует. Но надолго ли? Я молю Его сейчас об одном — уцелеть, довоевать, вернуться, увидеть Вас.

Соня! Не считайте меня трусом. Я знаю, что Вы так не считаете, но все-таки еще раз прошу об этом.

За недавнюю боевую операцию мне обещали отпуск. Как было бы хорошо, если бы я смог вырваться из этого ада хоть на недельку! Я хотел бы приехать в Петербург и обручиться с Вами.

А пока я покупаю подарки. Не смейтесь, Сонечка! Здесь тоже можно купить подарки.

Мне встретился поляк, прекрасный мастер-самоучка, ювелир. Я уговорил его продать мне серебряного гусара.

Ах, Сонечка, это прелесть! Я знаю, что Вам гусар понравится. Это тончайшая работа.