Солги мне

— Мама! — позвала Эм.

— Минутку, дорогая, — откликнулся Брент и вновь заговорил тихим голосом: — Ты прекрасно знаешь, что я тебе не изменяю. Я обещал. Неужели мне всю жизнь придется расплачиваться за Бет?

Мэдди отступила, сбитая с толку спокойным рассудительным тоном Брента.

— Так как насчет трусиков? — спросила она.

— Понятия не имею. — Раздраженный, Брент повысил голос: — Наверно, кому-то захотелось пошутить.

— Не вижу в этом ничего смешного, — заметила Мэдди.

— Какой уж тут смех, — отозвался Брент и двинулся к крыльцу, на котором стояла Эм. — Мама плохо себя чувствует, — сказал он дочери, — ей нужно поспать. Пойдем, Эмили, я отвезу тебя к тете Треве, а мама пусть отдохнет.

— Мама… — пробормотала Эм, едва не плача. Мэдди глубоко вздохнула. Ей уже не хотелось кричать. Особенно на глазах у Эм.

— Папа прав, — согласилась она. — Отправляйся. Сегодня ты переночуешь у Мэл. Со мной все будет в порядке.

Эм сглотнула.

— Правда? Может, я лучше буду ухаживать за тобой?

На глазах Мэдди выступили слезы, и она заморгала.

— Спасибо, милая, но я собираюсь принять таблетки и лечь спать. Честно. А ты поезжай с папой.

Эм кивнула. Ее голова болталась на шее, словно на ниточке.

— Ладно. Но я не останусь там на ночь. Вечером я вернусь, чтобы быть с тобой, когда ты проснешься.

Мэдди обняла ее и привлекла к себе, чувствуя, как напряглось тело Эм.

— Все в порядке. Оставайся у Мэл.

— Нет! — Голос Эм прервался, и Мэдди еще крепче прижала ее к себе.

— Ладно, — сказала она, похлопав дочь по спине и легонько покачивая ее, словно младенца. — Ладно. Вечером папа заберет тебя по пути из кегельбана. Все будет хорошо.

Эм подошла к автомобилю и, повернувшись, поглядела ей в лицо, не выпуская руки Брента. Сукин сын, он воспользовался дочерью, чтобы избежать объяснений. Мэдди хотела крикнуть: «Немедленно вернись, мне нужно с тобой поговорить», — но лишь помахала рукой отъезжающей машине, устало вздохнула и вошла в дом.

Она проглотила обезболивающее и поставила пузырек с таблетками на кухонный подоконник. Пузырек засиял в лучах солнца, словно янтарный. Как красиво. Потом Мэдди на минутку присела, пытаясь развеяться и не думать об Эм, о черном шелке, о своей машине, о разводе и всем прочем, что ее беспокоило.

Как хорошо, что у нее нет сотрясения мозга. Что же у нее есть? Мэдди огляделась. Мрачная кухня. На полу серый линолеум, доставшийся Бренту по случаю со скидкой. Стены Мэдди выкрасила желтым. Да-да, именно она выбрала этот цвет. Желтый. Мэдди чувствовала себя так, словно ее засунули в огромное пирожное.

На желтом фоне ей то и дело мерещился черный шелк.

Она осторожно поднялась на ноги и вышла в прихожую. Прихожая была белая. Скучновато, но благопристойно. Точь-в-точь как Брент. До нынешнего дня. Сегодня выдался отвратительный, невыносимый день. Мэдди поднялась по лестнице, цепляясь за перила. От напряжения у нее закружилась голова, и, чтобы добраться до спальни, ей пришлось опереться о стену. Спальня была персиковая. Кому пришло в голову выкрасить ее в этот цвет? Стеганая спинка кровати выглядела особенно омерзительно. Если уж на то пошло, Мэдди ненавидела эту комнату. Ненавидела весь дом. Пора отсюда линять, думала она. Может быть, так и надо сделать — уехать, не сказав Бренту. Но ведь потом кто-нибудь да скажет. Это ведь Фрог-Пойнт. В этом городе ничего нельзя скрыть.

Мэдди опустилась на кровать. Закрыть глаза — какое наслаждение! По крайней мере теперь они не выкатятся из глазниц. Но терзавшая ее боль не утихала, она давила с такой силой, что Мэдди уткнулась в матрац, пытаясь хоть как-то ее утихомирить. «Вот в чем дело, — решила она. — Я ненавижу его, и нет никакой разницы, изменяет он или нет. Но сейчас я слаба и измучена, я ненавижу саму мысль о том, что мне придется отдать себя на суд города, и я не в силах думать о том, как все это отразится на Эм. Поэтому лучше отложить размышления на потом.

Я подумаю об этом позже».

В семь часов вечера Кей Эл стоял около двери дома на ферме своего дяди, прислушиваясь к скрипу сверчков, пробующих голоса. До сумерек оставался целый час, но кое-кто из артистов приступил к делу загодя, и их пение смешивалось с едва слышным журчанием реки, протекавшей в двухстах ярдах от фермы, с голосами птиц, стремившихся до конца насладиться последними жаркими днями августа. Такие вечера словно специально созданы для того, чтобы забраться в гамак, прихватив холодного пивка и теплую женщину, но женщина, о которой он мечтал, была замужем, так что о гамаке можно забыть. Как бы то ни было, заниматься любовью в гамаке практически невозможно; и все же, сумей он затащить в гамак Мэдди, Кей Эл обязательно постарался бы. Эта мысль потянула за собой другие, еще более греховные, и именно оттого голос тетки, раздавшийся из-за двери, застал его врасплох. Кей Эл поспешно отскочил в сторону, и дверь распахнулась.

— Ты вымыл руки, Кей Эл?

Вздрогнув, он обернулся и посмотрел на тетушку, которая как ни в чем не бывало вернулась к своему прежнему занятию — она накрывала на стол, расставляя по красно-белой клеенке массивные фарфоровые тарелки и чашки, полные дымящегося окорока, картофеля и бог его знает чего еще. Кей Эл втянул в себя аромат, чувствуя, как его рот наполняется слюной при мысли о сочной ветчине, о сметане и сыре, в которых купались картофелины.

— Похоже, я умер и угодил в рай, — заметил он, словно не решаясь войти, но тетя сказала:

— Туда пускают только с чистыми руками.

Хотя в ее голосе сквозили брюзгливые нотки, тетушка Анна по-прежнему оставалась той сердечной, уверенной в себе женщиной, какой была двадцать семь лет назад, когда дядя Генри приобрел этот дом. Именно тогда мать в последний раз растолковала Кей Элу всю его никчемность и пообещала отправить его в колонию для малолетних правонарушителей, потому что колония-де специально создана для таких субчиков, как он. И тогда же Кей Эл сбежал из дома, с решимостью десятилетнего сорванца отправившись ночевать в парк. Потом рядом с ним остановилась машина дяди Генри, который ехал в свой загородный дом. Он открыл дверцу и сказал: «Влезай, малыш». Кей Эл послал его к черту и заявил, что сам может позаботиться о себе, но уже в те времена спорить с дядей Генри было бесполезно; поэтому он забрался в машину, и Генри отвез его к тетушке Анне. Тетя сказала: «Ты останешься у нас», на что он ответил: «Спасибо, я сам о себе позабочусь». Уж он-то знал, что бывает, когда люди делают тебе одолжение: за него приходится расплачиваться всю жизнь. А Кей Элу этого не хотелось.

Но потом тетя Анна сказала: «Мы не спорим с тобой, но ведь кто-то и о нас должен позаботиться. Сам видишь, мы стареем, нам в доме нужен кто-нибудь молодой и сильный». Вспомнив об этом, Кей Эл усмехнулся. Тогда дяде Генри было около сорока лет, он мог одним ударом прикончить быка, а тетя Анна никогда не ведала хворей. Но для десятилетнего мальчишки, который хотел быть кому-нибудь нужным, ее слова показались вполне убедительными. Тут не было никакого подвоха, старики сами обратились к нему с просьбой, и поэтому он ответил: «Хорошо, но знайте — я делаю это только ради вас». И тогда тетя Анна отвела его на второй этаж, уложила в огромную кровать с белыми мягкими простынями и сказала, что на завтрак будут оладьи.

Кей Элу потребовалось двадцать лет, чтобы понять, что чувство долга перед людьми, которые заботятся о тебе, не идет ни в какое сравнение с тем чувством, которое ты испытываешь к людям, о которых заботишься сам. С долгами можно расплатиться, но те люди, о которых ты беспокоишься, которых оберегаешь, — эти люди остаются с тобой навсегда. И именно потому, хотя Кей Эл был бы счастлив никогда больше не появляться во Фрог-Пойнте, он неизменно возвращался сюда повидать тетку. Он смотрел на нее с любовью и нежностью, пустившими глубокие корни в его душе, и в его глазах она была все той же живой задорной тетей Анной, что спасла ему жизнь много лет назад. На ней был новый фартук, раскрашенный по последней моде какими-то полосами вместо привычных цветочков, но волосы тети, хотя и поседевшие, по-прежнему были разделены прямым пробором и схвачены сзади узлом, гладкие и безупречно аккуратные, а ее голубые глаза и вовсе не изменились.