Лес. Повесть

Пока же все шло мирно. Монахов раскладывал фрукты — были они один к одному, до самого дна. Никакой той кашицы, что, выходит, зря пугала его. Кухонька была залита светом, лившимся с тарелок, уставивших теперь все: и холодильник, и подоконник. "Солнце и мать — вот два источника…" — сентиментально подумал Монахов. Вслух бы он этого никогда не произнес: ох как бы издалека разнесла бы его за такое высказывание жена! И никогда бы не доказал ей, что именно за это… Монахов вздохнул, печально любуясь своей работой. Да, никогда он раньше не встречал такой требовательности к действительности, чтобы все соответствовало уровню на сегодня выношенных представлений… Еще бы — встречал… Встречал бы— не женился… Именно на этом он женился — вот в чем дело. Женился, утомленный и измученный всем тем, что не было еще его женою… Как он настрадался от них в предыдущей своей жизни! Сейчас получалось, что страдал он в прошлом едва ли больше, чем сейчас. Невыносимым-то, теперь было именно то, что и привлекло его к ней, а привлекательным стало то, чего он не выносил когда-то. Как странно мы любим!.. Жена вдруг приникла к нему, когда он не ждал, и он растаял. Жена укусила фрукт и зажмурилась от удовольствия. Жена любовалась фруктом. "Какое все это солнце!" — сказала она. Зря он боялся… Именно так и сказала. "Какая она хорошенькая! — вдруг понял Монахов. — Девочка. Она просто девочка", — "Ты просто любишь ее…" — услышал он голос Натальи.

И жена услышала?.. Это уже бред. Вдруг надулась, повернулась, ушла в свою комнату, оставив недогрызенный плод. "Это что же делается! — вконец обиделся Монахов, — Что за мука такая!.. За все перенесенные тяготы и несчастья — и вот на тебе!" Это была только фраза: ничего из перенесенного не вспомнил он отчетливо, по отдельности: ни, ни, ни… Все его невспоминаемое пребывание в Ташкенте воспринималось им теперь как одна общая его заслуга, одно общее страдание, которое он вынес исключительно ради вот этого возвращения. Избежал всех соблазнов и рифов, разбежался — и вот на тебе! Он погрузился в скорбь. За окном была черная ночь. Окно слепо смотрело в кухню, отражая в себе некрасивые плоды…

— А это что такое?! — дрожащим от муки голосом сказала жена.

Он понял, что она что-то "нашла". Уже порылась в его портфеле. Хотя "найти" там она ничего не могла: Монахов был особенно внимателен на этот счет. Однако — нашла.

Она стояла за его спиной с белым лицом, протягивая ему Ленечкины стихи. В другой руке, как второстепенную улику, держала она книжку Зябликова…

— Что это за графомания?..

Монахов растерялся — виду не показал, насупился.

— А мне нравятся эти стихи, — сказал он, первым делом обидевшись за Ленечку.

— Сам понимаешь, что не это имеет значение, — сказала жена. — Чьи они?

Монахов взглянул на жену с осторожным изумлением и потупил взгляд. Что-то было головокружительное в этой ликвидации логики, границы здравого смысла не существовало; да и не было такого — здравого смысла, был — смысл.

— Да это… один мальчик написал… — мирно пояснил Монахов. — Сын соседки… — добавил он, удивляясь сам, до чего же неубедительно.

— Соседки?.. — Жена так готовно сошла со следа, что этим еще раз изумила Монахова.

— Ложка, вилка, тарелка!.. Я постараюсь избегать теперь слов женского рода, — ядовито сказал он.

— Было бы неплохо, — невозмутимо сказала жена.

— Мои! Мои это стихи! — взвился Монахов, — Я написал! Одной девице в Ташкенте посвятил!..

— Ври больше, — сказала жена удовлетворенно. — Они тебе надписаны. И почерк не твой.

Нет, Монахов отказывался понимать… "А ведь я почти правду сказал…" — усмехнулся он. Он хотел сказать: "Что мы делаем?!" — и не сказал, хотел позвать ее по имени — и не позвал. Они избегали называть друг Друга по именам. Они оба считали это фальшью. Они радовались, что у них так много общего, когда сошлись на этом. "Когда зовут по имени— значит, врут", — говорила жена.

"А как же в лесу?" — подумал теперь Монахов.

— Ау, — сказал он миролюбиво и вздрогнул: над домом пролетел самолет.

(Их дом стоял на краю Москвы, вблизи аэродрома, и над ним шли на посадку самолеты. Они привыкли к этому шуму и не замечали его.)

— Да, — сказал Монахов, проводив взглядом шум. — Забавно. Я сейчас вспомнил. Отец рассказывал. Он все время что-то вычитывает и рассказывает. Всякую научно-популярную чушь. А одну штуку поразительную рассказал… Представляешь, лес…

Жена спокойно смотрела в черное окно, в котором ничего видно не было, и— ничего..: пока что не собиралась его обрывать.

— Лес, оказывается, — с надеждой продолжил Монахов, — не просто много деревьев, а что-то вроде сообщества, даже коллектива. Деревья растут не поодиночке, а как бы всем лесом. Мы этого не видим, поэтому не предполагали, а все деревья связаны между собою корнями в единую систему. И не каждое дерево, а лес в целом существует как единый организм… — Монахов разволновался, потому что сам вдруг понял мысль, которую излагал; она оборачивалась, и той ее стороны Монахов до сих пор не видел и не предполагал. — Вот и выходит… — Монахов сбился и слов для этого нового смысла не находил. — Странно, что этого до сих пор не знали… Водородная бомба, кибернетика, что угодно — а такую очевидную вещь позже открыли!.. Ведь ясно же, что одно целое! — Голос его дрогнул. — И как открыли? Считалось загадкой, почему мертвое дерево — сухое. Сразу сухое, а не то, чтобы высохло от времени… И оказалось что, умирая, оно отдает все свои соки лесу. Лес этими общими своими корнями его высасывает. Вот оно и стоит сухое…

— Какой ужас! — сказала жена.

Он не заметил иронии. А может, ее и не было.

— Вот и выходит, — сказал Монахов, — что жизнь одного дерева нужна всему лесу… — Он иссяк и расстроился. Какая-то еще, как огромный зверь, мысль шарахнулась за окном в ночи. Он ее не поймал.

Жена погладила его по голове еле слышным движением и тут же убрала руку.

— Уже поздно, — сказала она. — Ты устал.

Монахов обрадовался, попробовал ее обнять, и она снова вывернулась из его пустых рук.

…Монахов лежал и обижался на жизнь. Жизнь в данном случае лежала рядом в новой, к его приезду, рубашке. Было постелено чистое белье. Они были муж и жена. Была ночь. Они были одни. Оба не спали. Оба лежали на спине, старательно избегая прикосновения. Между ними пролегала ничтожная белая граница. Они, по-видимому, любили друг друга: граница эта была непреодолима. Оба желали одного и того же, но не было силы на земле, способной преодолеть эту невидимую преграду невысказанного. И не было слов, способных по кирпичику разобрать эту стену — рассказать ее.

Он знал, что она ждет от него признания, и почти со злорадством осознавал, что никогда (ни-ко-гда) не освободит он ее от этого ожидания. Она, видите ли, хотела бы знать всю правду… Кто не хочет! Только ее нет. Вся правда — это вообще все: и эта ночь, и этот стул, и тень от градусника на подоконнике, и луна, которая зашла за тучу… Что, ее нет, луны, если она за тучу зашла?.. Чтобы ей рассказать все, надо начинать так: "Вначале было слово, и слово было…" Монахов усмехнулся и, в темноте, невидимый, как-то отдельно ощутил свое лицо как чужое. Мог он ей рассказать про Ленечку? Не мог, тогда надо и про день рождения. Мог он рассказать про день рождения? Не мог, тогда надо и про Наталью. Мог он рассказать про Наталью? Не мог, тогда надо и про… тогда надо и про то, что она, как раз-то и, минуя всю правду, хотела бы узнать. А расскажи он, что ничего не было, что он спал только с Ленечкой (Монахов искренне помнил в этот момент только это), не поверит. Сказки… В том-то и дело, что ничего он ей не может рассказать. Не в чем ему оправдываться! Но что бы ни начал он сейчас плести рядом — выйдет, оправдывается. Ну, как он ей объяснит, что ей нечего и не к кому ревновать? Разве она оценит его рвение и жертвы? (Опять он имел в виду, что устоял перед Натальей…) Монахов ощущал, что жизнь (жена) несправедлива к нему. Ему было обидно.