Страница 115 из 118
Безответных писем к Сталину множество, все они выдержаны в одной и той же тональности.
«Дорогой и глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Не могу не поделиться с Вами отрадным впечатлением […] Вчера премьер Пеккала, Лейно, Свенто и посланник Сундстрем [члены финской правительственной делегации] посетили меня. Никогда еще я не видела всегда сумрачных и молчаливых финнов в таком подъемном и радостном настроении. Они полны благодарности за оказанный им дружеский прием […] с одушевлением говорят о каждой встрече с Вами. Вы их совершенно обворожили. Пеккала то и дело цитирует Ваши слова […] Сердечно преданная и неизменно благодарная Вам за все […]»
«Высокопочитаемый и дорогой Иосиф Виссарионович, не могу не высказать вам своего восхищения Вашим интервью […] Четкость, логика мысли и неопровержимость фактов — это сильнейший удар по политике империалистов […] драгоценный исторический документ, характеризующий политику нашего государства, вами направляемую в великую эпоху перехода от социализма к коммунизму.
Мысленно жму Вашу руку и шлю душевные пожелания преодоления всех трудностей и дальнейших великих и славных успехов. Неизменно Вам признательная и преданная…»
Никакой надобности в этих письмах не было — они не только оставались безответными, но, скорее всего, и не прочитанными их адресатом: дальше секретариата они пойти не могли. Но какая-то непреодолимая сила повелевала Коллонтай их писать и писать в надежде извлечь себя из забвения. Впрочем, была в них и еще одна потайная мысль: напоминая о своем существовании и педалируя свои восторги, она надеялась «выбить» жалкие, в сущности, но такие важные тогда для физического выживания блага. Не себе — сыну и внуку.
Постигшие Михаила инфаркты — два, один за другим — сделали его инвалидом уже в пятьдесят с небольшим лет. Обычная пенсия, полагающаяся в этом случае, делала ее обладателя и бесправным, и нищим. Для людей «с заслугами» на этот случай были придуманы «персональные» пенсии, которые, в свою очередь, делились на три категории: «союзного, республиканского и местного значения». Коллонтай просила для Миши, разумеется, «всесоюзную».
«Дорогой и глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, Ваша всегдашняя забота о человеке и Ваше неизменно внимательное отношение ко мне за все эти годы позволяют мне надеяться, что Вы отнесетесь к моей горячей просьбе положительно, дав соответствующее указание.
С сердечным приветом и пожеланием успехов и побед на всех поприщах Ваших великих трудов на благо человечества и для укрепления мира, всегда и за все Вам благодарная…»
Сталин не отозвался, но чиновники снизошли и без его указаний. Отвергнув просимую «всесоюзную», они дали Михаилу утешительную «республиканскую»…
Коллонтай подводила итоги своей жизни, убежденная в том, что жизнь эта уже принадлежит истории, для которой надо оставить как можно более полный свой образ.
«Главное, что сделала за жизнь, — писала она для будущих историков, не слишком заботясь ни о грамматике, ни о стиле. — Подняла в России и помогла двинуть разрешение вопроса равноправия женщин во всех областях, включая и кладя особый вес на разрешение равноправия в сексуальной морали. […]
МОЕ. Настойчивость. Рабочая дисциплина. Чтение — любимое занятие. Запоминание лиц и имен.
МОЙ ХАРАКТЕР. Сильно развитая фантазия. Самостоятельность мышления и смелость в этом. Крепкий организм. Бесстрашие моральное и физическое. Уменье отдыхать. Отдых: общение с людьми, созвучными вне областей работы. Общение с природой. Творчество в писании вне намеченного дела и работы. […] Не считаю себя талантливым […] писателем. Слог хороший, чистый, это у меня есть. Образы — бледны».
Насчет чистоты слога она, конечно, погорячилась. Но и это замечание интересно — значит, так она относилась к своему перу.
«ХАРАКТЕРИСТИКА МОЯ. Дружелюбие, благожелательность. [Так] легче жить, чем со злобой (примеры: Семенов, Сталь […]). Ко мне много недоверия, враждебности, особенно со стороны женщин […] Авторитетов привыкла смолоду не признавать. […] Патриоткой я не была никогда. Патриот — это ненавистное для меня обозначение: реакционер, монархист, враг всего передового, революционного. […] Родина это пролетариат всего мира, […] Россию я полюбила только после революции 1917 года, потому что она стала страной социализма. […]
Партия была моей семьей. Созвучие ума и души крепче уз родства. Советская Россия мне дорога как осуществленная греза. Это и есть государство моих грез. […] Семейную жизнь и брак всегда ощущала как помеху моей главной цели: работе политической и писательской […]».
Никакой горечи в этой холодной и безжалостной констатации нет, хотя плоды своего «ощущения» в полной мере она могла ощутить как раз сейчас: ничто не мучило ее с такой силой в эти последние годы, как одиночество, отсутствие семьи, пустота, в которой она оказалась. Осознавая вину перед сыном, она не могла тем не менее пробудить в себе чувств, которых не было. Эти никогда не испытанные ею чувства она перенесла на внука, который вырос уже в подающего надежды продолжателя рода: Владимир Коллонтай учился в созданном Сталиным под конец войны институте международных отношений, готовившем будущих советских дипломатов. Наряду с немногочисленными комсомольскими выдвиженцами «из низов» и амбициозными «анкетными» мальчиками, здесь ожидали будущих взлетов дети знатных номенклатурщиков и потомственных карьеристов.
Парализованной бабушке во что бы то ни стало хотелось обратить внимание высоких — нет, самых высоких! — товарищей на своего внука. Созрел план, позволявший, казалось, одним выстрелом убить двух зайцев. Коллонтай сочиняла тогда мемуары, втыкая повсюду имя вождя. Ей показалось, что Сталину будет интересно узнать, что она навспоминала про него самого. Но не пересылать же столь секретные документы по почте! Вполне доверенным курьером мог бы стать внук. По ее убеждению, он сумел бы произвести хорошее впечатление и тем открыть себе дорогу наверх.
«Многоуважаемый и дорогой Александр Николаевич, — написала она секретарю Сталина Поскребышеву. — Довожу до Вашего сведения, что я закончила свои записки […] Вам не трудно будет получить мои тетради, если бы Иосиф Виссарионович захотел просмотреть эти записи о моих беседах с ним. […] Их может передать мой внук, кандидат партии Владимир Коллонтай […]».
Ответа не последовало.
«Дорогой Георгий Максимилианович! — взывала она к Маленкову, который был тогда в партии вторым после Сталина человеком. — […] Надеюсь с Вашей помощью передать Иосифу Виссарионовичу для просмотра выписки из моих дневников о встречах и беседах с ним. […] Тетради может передать мой внук Владимир Коллонтай, кандидат партии, аспирант-диссертант по кафедре политэкономии Института международных отношений…»
Ответа не последовало. Уязвленная гордость повелела ей наконец написать письмо в другом тоне.
«Уважаемый товарищ Маленков! Спешу сообщить Вам, что моя просьба о передаче рукописи моим внуком для пересылки указанному адресату отпадает. Я уже передала все эти материалы в секретный архив ИМЭЛ [Института Маркса-Энгельса-Ленина], так что незачем Вас беспокоить. А. Коллонтай».
Единственным из «верхушки», кто отвечал хоть как-то на ее обращения, был Ворошилов. Правда, «ответы» его на ее восторги («Обаяние вашей личности и Ваше историческое имя завоевали сердца», «Вы такой молодой, подтянутый и торжественный»…) сводились к поздравлениям по случаю советских праздников — 1 Мая и 7 Ноября. И все-таки — ответы за личной подписью! Теперь вся надежда у нее была на него.
«Дорогой Климент Ефремович! […] На сердце у меня забота о моем внуке Владимире Коллонтай. Он второй год является аспирантом экономических наук в государственном институте международных отношений, кандидат партии ВКП(б) и секретарь [партбюро? комсомольского бюро?] факультета. Ему 23 года, и он на хорошем счету. Но юноша рано женился на комсомолке, дочери заместителя [директора] Высшей Дипломатической школы тов[арища] Поповкина.