Валькирия революции

Дыбенко все «признал», включая связь с «заговорщиками» во главе с маршалом Буденным. Ни один из них арестован не был, просто Лубянка готовила впрок дела на всех без исключения: авось пригодятся… В ночь с 28 на 29 июля 1938 года Дыбенко был казнен. В ту же ночь были казнены командующий военно-морскими силами Советского Союза Владимир Орлов, командармы Иоаким Вацетис, Михаил Великанов, Иван Белов, Иван Дубовой, Яков Алкснис, член политбюро Ян Рудзутак, члены ЦК Валерий Межлаук, Иосиф Уншлихт. Вместе боролись за советскую власть, вместе от нее и погибли.

Та же судьба постигла большевиков — членов президиума Петроградского Совета, готовивших вместе с Коллонтай в 1917-м революционный переворот. Их было всего тринадцать — и вот итог: расстреляны девять, один убит агентами Сталина, один загадочно умер («залечен» или отравлен), один покончил с собой. Выжила только она одна…

В скорбных откликах на гибель спутников ее жизни имени Дыбенко нет, но обрывочные записи Коллонтай и ее редкие письма того периода не оставляют сомнения в том, кому они адресованы. «Я очень одинока. Очень, — писала она из Сальтшебадена новому своему секретарю, шведке Эми Лоренссон, к которой почувствовала доверие. — У меня такое ощущение, что вокруг меня возникают все новые и новые пустоты».

Все, что она могла себе позволить, — краткосрочное бегство в Норвегию, неизменно возвращавшую ей душевный покой. «Я […] всегда бежала от страданий […] — честно призналась она здесь своему дневнику, — я любила жизнь, я хотела счастья, я не хотела страдать». Но есть ли в мире хоть кто-нибудь, кто хотел бы страдать? Все дело, видимо, в том, какая цена пригодна для того, чтобы избавить себя от страданий.

С мыслью о том, что когда-нибудь подойдет и ее очередь, она встречала и провожала каждый прожитый день. Теперь мы знаем, что для этого были все основания. Громкое дело «изменников-дипломатов» уже было полностью подготовлено, и на Лубянке ждали сигнала из Кремля, чтобы оповестить о нем весь мир. Скамью подсудимых должны были разделить нарком иностранных дел Максим Литвинов, посол в Англии Иван Майский, посол во Франции Яков Суриц, посол в Швеции Александра Коллонтай, посол в Италии Борис Штейн и еще многие другие — дипломаты и недипломаты, — в том числе и Вера Инбер, совсем не случайно, как видно, включенная во «вредительскую группу» наркомата иностранных дел, а вовсе не Союза писателей.

Процесс не состоялся — прежде всего потому, что после морального провала суда над Бухариным и Рыковым Сталин вообще отказался от публичных кровавых шоу: «мокрые» дела стали вершиться только тайно, без свидетелей и без публикации в печати. Погибло множество дипломатов первого советского призыва, в том числе близкие знакомые Коллонтай Лев Хинчук (бывший полпред в Германии), Константин Юренев (бывший посол в Австрии и Японии), Владимир Антонов-Овсеенко (бывший генеральный консул в Барселоне; вместе с Коллонтай и Дыбенко он входил в состав первого советского правительства), Александр Аросев (бывший посол в Чехословакии), не говоря уже о дипломатах «второго ряда».

В следственных материалах некоторых репрессированных дипломатов — Юренева, Аросева, бывшего посла в Испании Марселя Розенберга и других — имя Коллонтай как «сообщницы» и «активного члена группы заговорщиков» — фигурирует многократно, так что в том, какая судьба была ей уготована, сомневаться нет оснований. Есть еще и прямое свидетельство. Проведшая многие годы в ГУЛАГе жена секретаря Коминтерна Отто Куусинена, советская шпионка на Дальнем Востоке Айно Куусинен оставила мемуары, в которых рассказала, со слов мужа, что по первоначальному сценарию ГУЛАГ ждал вовсе не ее, а Коллонтай. Самой же Айно предстояло занять место посла в Стокгольме: тоже женщина, тоже «верная коммунистка», тоже знает язык…

Многие годы спустя поэт-сталинист Феликс Чуев поинтересовался у престарелого Молотова, почему не расстреляли Коллонтай. Молотов вопросу не удивился и дал «рациональное» объяснение: «Она все-таки выдающийся человек. Да, выдающийся, безусловно […] У меня с ней были довольно хорошие отношения, но она, конечно, не настоящий революционер. Со стороны подошла. Но честный человек. Полина Семеновна [жена Молотова — Жемчужина] была ее поклонницей, ходила слушать ее — она замечательный оратор». Чуев не унимался: «Но почему ее все-таки не расстреляли?» (Мол, как же так: Коллонтай — и вдруг жива осталась?) Молотов ответил: «Она у нас была не вредной».

Лишь один из друзей и коллег не стал дожидаться пули в затылок и не принес покорно на блюде свою голову дожидавшимся ее палачам. У отозванного для получения «нового назначения» Федора Раскольникова на пути из Софии в Москву была пересадка в Будапеште. На вокзале он купил советскую газету и узнал из нее, что уже объявлен врагом народа. Он сменил поезд и вместо Москвы отправился в Париж.

Некоторое время спустя было опубликовано его открытое письмо Сталину:

«Вы повар, — писал он вождю народов, — готовящий острые блюда, для нормального человеческого желудка они несъедобны. […] Вы оболгали, — продолжал Раскольников, — обесчестили и расстреляли […] Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других, невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которые они никогда не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.

[…] Где Крыленко? — спрашивал, не надеясь на ответ, Раскольников. — Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?

Вы арестовали их, Сталин. […]

Вы растлили и загадили души ваших соратников.

Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних соратников и друзей».

Называя Сталина «тираном, дорвавшимся до единоличной власти», Раскольников предрекал: «Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго».

Как мы знаем, он ошибся. И все равно это было единственное живое и честное слово, сказанное одним из бывших друзей, не предавшего ни себя, ни товарищей, ни то, чему была посвящена его жизнь. Остальные предпочитали «ложь во спасение», какую бы цену ни пришлось за нее заплатить.

Что думала Коллонтай, читая очередное письмо от своей лучшей подруги в разгар самых жестоких, самых кровавых и беспощадных репрессий?

«С наступающим великим праздником [годовщины Октября], мой дорогой дружок! Я понимаю, что европейским дипломатам сейчас не до «чаев», обедов и вечеров. Когда на сердце такие кошки скребут, даже им, многоиспытанным лицемерам, вести разговоры о собачках, погоде и взаимными комплиментами обмениваться тяжело […] Вообще сейчас время, когда маски слетают. Только у нас в СССР дышится легко: говори, что думаешь, поступай, как чувствуешь!»

Кому они все-таки лгали? Себе? Друг другу? Или такие письма предназначались совсем для иных читателей? Но и в этом случае выбор слов для выражения своей лояльности зависел все же от автора. Адский страх повелевал каждому в его рабском усердии превзойти своего соседа. Вслед за этим письмом, не считая, видимо, что оно в достаточно полной мере отражает ее советский патриотизм, Зоя отправила Коллонтай еще одно.

«Много читаю: «Краткий курс истории ВКП(б)», Байрон, Моруа. Да, Моруа неплохо, но наивно в историческом и социальном плане. С «Кратким курсом» [в основном сочинен лично Сталиным] не идет ни в какое сравнение. […] Когда я думаю о капиталистических странах, у меня чувство такое, как было на аэроплане: лечу спокойно на крепком, чудесном корабле вперед, в чистом, ярком воздухе, а там, внизу, пожары, люди барахтаются, мучаются — хочется им крикнуть: глупые, порвите свои путы и взлетите, как мы, в светлую высь».

«Взлететь» на этот раз предстояло Семену Мирному: без объяснения причин его срочно отзывали в Москву. Отношение к нему Коллонтай за последние годы значительно изменилось, но отправлять на заведомую голгофу своего многолетнего сотрудника было ей тяжело. Принимать решение — ехать или бежать — мог только он сам. Мирный выбрал возвращение — как тысячи других, оказавшихся в том же положении. Со дня на день Коллонтай ждала сообщений о его аресте, но для него судьба выбрала щадящий вариант, по обвинению в потере бдительности и идеологических срывах его всего-навсего исключили из партии и даже дали возможность работать в качестве журналиста.