Дочь Сталина

Первое время Светлана чувствует себя довольной, особенно она рада за дочь. «Ее сверстники здесь были в нескрываемом восхищении от Америки, и Оля была для них источником искреннего любопытства и симпатии: девочка, родившаяся в Калифорнии! Американка! Она выслушивала их дифирамбы, наивные восторги и расспросы и часто открывала им глаза на действительную Америку, которую они представляли себе как один нескончаемый Нью-Йорк с небоскребами и автомобилями…

…Мы встречались с художниками и скульпторами, с музыкантами и актерами театра и кино, с театроведами и кинокритиками просто уже потому, что Грузия — артистическая страна. Выставки, фильмы, спектакли и музыкальные события явили необычайно высокий уровень мастерства, красоту традиции, смелость новых поисков. Искусством здесь живут и дышат. Это воздух, а не что-то «прикладное». Оля, хорошо певшая, игравшая, легко танцующая, способная к живописи, была здесь как рыба в воде. Она ходила на выставки, мы смотрели новые фильмы. Даже балет «Лебединое озеро» здесь превращался в праздник национального торжества, потому что молодую грузинскую балерину только что отметили в этой роли в Большом в Москве. Теперь она давала гастроль на родине, и публика неистовствовала. Те немногие слова, что Оля выучила и могла сказать в грузинской компании, открывали ей повсюду сердца и двери…»

Но и на этом празднике жизни, который поначалу вызвал у Светланы прилив восторга и патриотизма, она вскоре начинает ощущать холодок официоза.

Встреча с Эдуардом Шеварднадзе, местным главой партии, страшно разочаровала ее. Он недвусмысленно дал ей понять, что ей во всем следует подчиняться желаниям Москвы, «севера». Разговор шел, как говорится, «на подтекстах». Шеварднадзе намекнул Светлане, что, пока Москва будет согласна с пребыванием ее в Грузии, он будет оказывать им с дочерью гостеприимство. Только ей следует «скорее войти в коллектив и начать делать переводы».

Услышав это, Светлана чуть не взвыла. Она и слышать не желала ни о каком «коллективе», она и сюда-то перебралась в надежде избавиться раз и навсегда от посягательств «коллектива» на свою личную жизнь.

Светлана выступила со встречным предложением: поскольку она по образованию историк, ей хотелось бы всерьез заняться историей Грузии, в особенности ранними веками христианства, а также средними веками «золотого» расцвета культура. При этих ее словах Шеварднадзе подобрался, некоторое время молчал, устремив на нее хмурый взор, а потом твердо сказал:

 — Не надо вам этого!

И снова за нее решали, что ей надо, а чего не надо! И снова ее хотели вовлечь в принятые здесь игры, которые она так ненавидела. А главное — снова ей предъявляли счета как дочери «великого» Сталина или «проклятого» Сталина…

«Обожатели моего отца полагали, что я должна уделять больше внимания им и памяти Сталина. Я с большим трудом отговаривалась от различных публичных появлений и посещений, таких, например, как празднование 40-летия Победы в Тбилиси и в Гори, где нас с Олей специально попросили присутствовать. Мы не пошли, чтобы не стать центром общественного внимания.

С другой стороны, в Грузии, особенно в Тбилиси, много потомков чисток 30-х годов: Берия начал здесь намного раньше, еще до своего появления в Москве. Целое поколение партийных работников, технической интеллигенции, артистов, поэтов было стерто с лица земли. Грузин вообще меньше двух миллионов на земле. Теперь же мы видели глаза тех, кто унаследовал их имена и их искусство. Здесь все еще жила и практиковалась кровная месть, как в Сицилии — вендетта. Мы знали, что это здесь факт, а не «паранойя», как сказали бы американцы. Особенно заметны были эти горящие ненавистью глаза в церкви. Позже мы узнали, что многие подходили к патриарху с требованием, чтобы он «не допускал» нас к службе. Ему приходилось успокаивать негодовавших, напоминая им, что церковь — не место для мщения и ненависти…» («Книга для внучек»).

С момента приезда в Тбилиси Светлана пыталась реализовать идею, которая показалась серьезной и властям в Москве, по крайней мере против нее никто не возразил: она решила разыскать своих родственников в Грузии.

Ей чудилось, что здесь, в этом южном воздухе, присутствуют и поныне тени всех Аллилуевых, тени немецких ее предков, о которых она пыталась что-то разузнать. Что уж говорить о родственниках отца! Они должны были отыскаться!

Относительно немецких переселенцев ей сообщили, что всех их выслали после второй мировой войны, Аллилуевы все уехали из Грузии. Но в Грузии было много дальних родственников со стороны Светланиной бабушки Екатерины, которые всегда, даже во время пребывания у власти ее сына, держались скромно, в тени. Они не помышляли о столице, не требовали для себя каких-то льгот и теплых мест. Светлана немного была знакома лишь с троюродной сестрой отца Евфимией, которая когда-то приезжала в Москву, чтобы повидаться со Сталиным. Кое-что от нее Светлана знала и о других родственниках — скромном инженере, виноделе, дирижере оркестра, учителе.

Но грузинские власти не стали помогать ей в розыске родных. Светлана предположила, что, может быть, всех их преследовали после знаменитой хрущевской речи, возможно, предложили им уехать куда-нибудь подальше…

«Я, конечно, должна была познакомить свою дочь с детством ее деда — и мы отправились в Гори, смотреть музей. Крошечная лачуга, не более курятника, где вся семья ютилась в одной комнатушке, произвела неизгладимое впечатление на маленькую американку. «А где они готовили пищу?» — спросила она. Я перевела. «Летом на улице, — ответила экскурсовод, — а зимой тут в комнате, на керосинке». Здесь жили мальчик, его отец-пьяница и мать, зарабатывающая стиркой белья. Мать отдала мальчика в приходскую школу, где он изучал три языка: русский, грузинский, греческий (Оле показали парту, за которой он сидел). Потом он учился в семинарии, чтобы стать священником. Мы видели здание семинарии в Тбилиси. Он стал революционером: ушел из семинарии, уехал из Грузии. Долгие годы, десятилетия не видел свою родину и свою мать, растившую его на гроши. Потом, когда он стал главой государства, ее поместили в одну из комнат бывшего губернаторского дворца. Там старуха и умерла, огражденная «славой» и надзором КГБ от всего, что было ей привычно, но до самой своей смерти все так же неуклонно посещая церковь. Ольга знала, что совместно с Черчиллем и Рузвельтом ее дед выиграл войну против нацизма, у нее была фотография «большой тройки». Но только теперь, здесь, в этой маленькой лачужке, над которой возвышались холм и крепость, а дальше белели снеговые вершины, она могла увидеть жизнь не из учебников.

Музей, в который мы, как и все Аллилуевы, отдали большое количество семейных фотографий, всегда полон народа. Автобусы привозят туристов со всего мира. Интерес к человеку, родившемуся здесь в этом курятнике и ставшему главой мирового коммунистического империализма, — не подделка. Мы буквально не раскрывали рта, мы не хотели участвовать в спорах и высказывании «мнений». Мы прекрасно знали — и уже могли повсюду видеть, что жизнь идет вперёд, а не назад и что, возможно, здесь нам не будет в ней места…» («Книга для внучек»).

То, что в этой жизни ей не будет места, Светлана уже начала понимать, но она продолжала надеяться, что по крайней мере в сердцах родных людей ей найдется место. С сыном отношения не складывались, и теперь она надеялась на свою дочь Екатерину, с нетерпением ожидая от нее весточки.

Скорее всего, Светлана догадывалась, что весточка эта вряд ли принесет ей утешение — ведь Катя во время пребывания матери в столице бывала там, но не сообщала о своем приезде.

Письмо от нее пришло только в июне 1985 года с Камчатки, из города Ключи, где она жила и работала на станции Академии наук вместе с дочерью Анютой, которую иногда брала с собой «в поле».

Получив письмо с хорошо знакомым детским почерком, Светлана очень обрадовалась. Но радость эта была недолгой…

Екатерина писала матери, что не прощает ее и не простит никогда. Со свойственной ей непреклонностью она утверждала, что мать виновата не только перед нею, но и перед всем государством. Она требовала, чтобы Светлана не пыталась установить с ней контакт, не хотела, чтобы она вмешивалась в ее «созидательную жизнь». «Желаю Ольге терпения и упорства», — заканчивала свое письмо Катя и вместо подписи написала по-латыни ДIХI, означавшее «судья сказал».