Страница 55 из 73
У Перона оставалось два месяца и три недели, чтобы устранить Эвиту. Всю операцию ему удалось провернуть ровно за одиннадцать дней, одиннадцать дней агонии, сначала тайной, потом ослепляюще явной. Одним выстрелом он собирался убить двух зайцев: устранить Эвиту и вновь обрести ускользающую поддержку армии.
В 1951 году Перон больше нуждался в армии, чем раньше. В последнее время вся его демагогия оказалась неубедительной. Девальвация уничтожила прибавки к зарплатам. Церковь больше не решалась прикрывать его делишки своим авторитетом. Перон должен был сменить боевого коня, вернуться к прежнему, испытанному — к армии. Перон призвал на помощь генерала Лонарди, пользовавшегося уважением и в армии, и в церкви.
7
Генерал Лонарди, высокий брюнет крепкого сложения в очках церковника, родился в провинции Энтре-Риос. Ему исполнилось пятьдесят пять лет. Этот набожный католик никогда не стремился к личной власти. Он всегда оставался убежденным молчаливым противником Перона. Много раз Лонарди заключали под стражу, а когда однажды отстранили от командования, ему пришлось торговать справочниками, чтобы заработать на жизнь.
Пригласив генерала Эдуардо Лонарди в Каса Росада, Перон любезно спросил у него, какой будет в настоящее время реакция армии на двойное избрание «Перон-Перон». Не дожидаясь ответа, Перон пояснил:
— Меня беспокоит настроение в армии, мой дорогой генерал. Представьте себе, что армия окажется под руководством главнокомандующего в юбке. Согласитесь, такого не случалось в истории армий мира, особенно в середине двадцатого века… Речь идет не о какой-то опасности, а о том, как избежать смехотворной катастрофы для Аргентины в международном плане…
Лонарди согласился, что армия, даже очень галантная, не может представить себе Эвиту Перон в качестве главнокомандующего, если вдруг что-то случится с Пероном. Лонарди упорно нацеливался на уход пары в полном составе, а не только на устранение от выборов нежелательной Эвиты. Перон рассуждал только об Эвите, как будто она одна являлась причиной всех его несчастий, всех неудач правителя.
— Надо смотреть фактам в лицо, — повторял Перон.
Лонарди рассудил, что речь идет о первой капитуляции, за которой неизбежно последует и капитуляция самого Перона. Падение Эвиты будет означать падение всего пропагандистского аппарата, мифического и мистического аппарата диктатора, пускающего в ход свое обаяние. Все дело в том, что его истинное обаяние — это Эвита!
— Нельзя допустить ее избрания, — уступает в конце концов Лонарди.
— Трудно будет сказать ей об этом, — улыбаясь, говорит Перон.
— Легче, чем снова вытащить вас с острова Мартин-Гарсия! — отвечает Лонарди, приободренный столь явным признанием в слабости.
Перон бледнеет, осознав намек.
— Армия пойдет против Эвиты? — спрашивает он.
— Да, — говорит Лонарди.
Генерал Лонарди видит не Эвиту, он видит систему. Уйдет, исчезнет Эвита, и в системе останется брешь, зияющая брешь, которую можно будет еще расширить…
8
В конце августа усадьба Сан-Висенте блистала великолепием увядающих цветов. Разноцветным вихрем взлетали птицы с сухих деревьев. Эвита Перон в пестрых брюках под леопарда и белом пиджаке с позолоченными пуговицами раскинулась в удобном кресле на солнышке. Поблекшая природа лишь обостряла радость победы. Ночь на 22 августа продолжала полными пригоршнями подбрасывать в ее душу воодушевление и восторг.
С мрачным видом подошел Перон. Со времени апофеоза Эвиты он постоянно был суровым и озабоченным. Перон нервничал. Он освобождался от своего секрета, как будто стряхивал с рукава паутину, глаза и пальцы его бегали, ничего не видя и не ухватывая.
Нужно наконец решиться.
Сделав над собой усилие, Перон заговорил с опущенными глазами, уставившись в серебряный поднос, на котором сервирован завтрак, заговорил о том, что от тайных агентов ему стало известно о заговоре, готовящемся против него в армии. Нечто огромное, неодолимое, и вся эта громада готова рухнуть на них двоих по единственной причине: армия не желает видеть Эвиту вице-президентом, возможным командующим в юбке, в случае, если что-то произойдет с ним, Хуаном Пероном.
Все это он выпалил рублеными фразами, отрывистым тоном. Потом поднял на Эвиту пустые глаза. Ей самой решать… Конечно, это так ужасно, по собственной воле отказаться от победы, но не ужаснее ли будет для них обоих оказаться раздавленными в ближайшем будущем? Борьба против всей армии, затаившейся в тени, больше невозможна… Не лучше ли остановить дорожный каток маленькой уступкой, чем, бросая вызов, исчезнуть под ним? Не лучше ли набраться терпения?
Перон говорит, выдвигает аргументы, переливает из пустого в порожнее…
Но гроза, которой он ждал, не разражается. Эвита медленно разжимает руки, и детеныш ламы падает на пол. Она вынимает изо рта сигарету и бросает ее за перила террасы. Лама пересчитывает две ступеньки и тихо стонет, совсем по-человечески. Взгляд Эвиты на мгновение загорается, потом огонь гаснет, и лицо постепенно приобретает безжизненное выражение. Согнувшись вдвое, в своем адмиральском пиджаке и леопардовых брюках, она исчезает в комнате.
Терзаемый неуверенностью, Перон ждет на террасе и, не дождавшись, бросается, как безумный, в свой кабинет. Все телефоны в доме молчат. Эвита не завладела телефоном, не стала поднимать смуту, не уехала, чтобы выпустить на волю тайные молнии послушных ей сил. Но что она делает? Где она?
Немного успокоившись, Хуан Перон приоткрывает, наконец, дверь комнаты Эвиты. Она лежит, прижав ладони к векам, как будто защищая глаза от света августовского солнца, блеклого зимнего солнца. Эта поза выдает мучительную боль. Жизненные силы не горят больше в Эвите ярким пламенем, а сумрачно тлеют, приглушенные утратой… Погрузившись в забытье, мадонна скотобоен догадывается, что за вирус распространяется у нее в крови.
У некоторых хрупких натур нервная энергия подчиняет себе сбои в организме. Затаившиеся болезни сковываются десятикратно умноженной энергией. Это естественное заграждение выставляет сама природа против разрушения.
Но если вдруг эта энергия ослабевает под ударами горя, неудачи, вместе с нею рушится и защита организма, а скрытая болезнь, о которой прежде не думали, под жаром печали раскрывается во всей красе, как ночной цветок.
9
Эвита медленно погружается в апатию на протяжении всей следующей недели… Она бездействует, когда на трибуне Палаты обсуждают меры защиты пингвинов Антарктики. Не появляется больше в Фонде, где обычно продиралась сквозь поджидавшую ее толпу, пожимая протянутые руки, проходила в амфитеатр среди моря огней и вспышек фотоаппаратов, принимала чеки на общественные нужды от профсоюза кинематографистов, от работников пищевой промышленности, тут же увольняла персонал приюта для бедняков за то, что с кресел не сняли чехлы, рассудив, несомненно, что бедняки недостойны таких кресел. Потом она очень быстро уезжала в длинной черной машине с двумя белыми песцами вокруг шеи и треугольными подвесками, чтобы поработать с испанским журналистом Мануэлем де Сильва, помогавшим ей писать длинный панегирик себе самой и Перону, нечто вроде вязкой унылой жалобы, озаглавленной «Смысл моей жизни». Это Перон предложил ей в январе: «Почему бы тебе не стать писательницей?», думая отвлечь Эвиту от посторонних амбициозных устремлений.
Сегодня все это мертво. Эвите даже не хочется заниматься с пронумерованными коробочками с ее бриллиантами, размещенными в специальном шкафу, как у ювелиров…
Хуан Перон снял чехлы со своих артиллерийских орудий. У Эвиты нет сил собраться, подготовить ответный удар. Это сражение оказалось ей не по силам в тот самый момент, когда она отдыхала от только что выигранной битвы, вознесшей ее на вершину. Пугает ее худоба, пустота взгляда.
Перон пытается отвлечь Эвиту. Убийца с бархатными руками и с каменным сердцем хочет заставить ее забыться. Он предлагает Эвите вернуться в кино, не в качестве кинозвезды на этот раз, а представляя историю своей жизни. Он звонит Сесилу Де Миллу в Голливуд и Андре Кайату во Францию. Просит их немедленно приехать в Буэнос-Айрес, предлагает колоссальные суммы за фильм о жизни Эвиты. С помощью этого маленького блестящего подарка Перон надеется расшевелить Эвиту, потому что до сих пор побаивается гнева этой сокрушенной женщины. Этот фильм о ней — букет цветов, который он преподносит, чтобы замаскировать свое предательство. Но великие иностранные режиссеры отказываются от этой работы. В любом случае Перон доволен их отказом. Предпринял он этот шаг только для сотрясения воздуха, лишь бы показать Эвите, до какой степени он привязан к ней. Картинный звонок по телефону в ее присутствии и не должен был иметь продолжение, а годился лишь для взгляда в сторону Эвиты: «Посмотри, как я забочусь о тебе… Хочу, чтобы в твою честь сняли замечательный фильм…»