Страница 21 из 109
Ричардсон сидел в подвальчике дома N 3901, по Генри-авеню, в знаменитом «пивном погребке», и пристально разглядывал красивую семью своей подружки. «Они все выглядели потрясающе, — вспоминает он. — Когда я вошел в погребок, они все уже собрались там, напоминая персонажей рекламного ролика. Ее отец был просто великолепен. Он выглядел как греческий бог. Они все выглядели как греческие боги. Мать тоже была хороша. Старшая сестра — писаная красавица, младшая же — еще ребенок. У брата была мощная шея, как у Сильвестра Сталлоне».
Грейс сидела в углу, чуть в стороне от остальных. Из всех них она одна была профессиональной манекенщицей, и тем не менее в тот момент именно она казалась лишенной всякого притворства и позы. Она не проронила ни слова. «Я не верил своим глазам. Вместо привычной Грейс в углу сидела худенькая, молчаливая, испуганная девчушка — та самая, которую я однажды вечером встретил в лифте».
Джек Келли спросил гостя, не желает ли тот выпить, и, чтобы не показаться невежливым, Дон согласился. «Вот тогда и началось священнодействие с ключами и замками. Казалось, в этом доме каждая мелочь на замке. Он налил мне «бурбона» с водой и снова замкнул все, что можно было, не отмерив себе даже ни капли. Так я и сидел среди них со стаканом в руке, как какой-нибудь алкоголик».
Ричардсону не пришлось мучиться слишком долго, так как не успел Джек Келли подать ему стакан, как сразу же забрал назад и водворил на место в бар.
— Пора ехать в клуб, — сказал он.
Грейс робко взяла кавалера за руку и вслед за остальными Келли вышла к машине. «Когда мы подошли к парадной двери, на пороге объявился муж старшей сестры. Поэтому нам пришлось пойти посмотреть их дом. Это, кстати, оказалось совсем рядом, и отец, трогая все подряд, водил нас за собой, словно мы нагрянули туда с проверкой. При этом он не забывал подчеркнуть, как добротна та или иная вещь, намекая, что он или сделал ее сам, или же она была куплена за его деньги».
Джек Келли повторил этот спектакль еще несколько раз по пути в клуб. «Машина то и дело останавливалась у разных церквей, — вспоминает Ричардсон. — И все мы были просто обязаны выйти и изучить кирпичную кладку. Он хвастался тем, что это его работа, а мы стояли и подобострастно кивали. Грейс молчала, а я думал про себя: «Что за чушь! Что за чушь собачья!»
Однако дальше стало еще чуднее — когда семья села обедать (отец с сыном и спортсменами на одном конце стола, а Ричардсон с женщинами — на другом). Ма Келли поинтересовалась у режиссера об успехах Грейс в академии.
— Миссис Келли, — отвечал Дон Ричардсон, — я должен вам сказать, что, по-моему, из вашей дочери получится знаменитая кинозвезда.
Казалось, что Маргарет Келли поперхнулась куском.
— Что там у вас происходит? — спросил с другого конца стола Джек Келли.
Его супруга, чтобы успокоиться, сделала глоток воды и растерянно ответила:
— Молодой человек говорит, что из нашей Грейси получится знаменитая кинозвезда.
Весь стол грянул со смеху.
— Не волнуйся, — прогудел Джек Келли, который, как и все остальные, давился от хохота, — вскоре она образумится.
Дон Ричардсон посмотрел на свою подружку. Грейс сидела молча, опустив голову, уставясь на стол.
«Они просто не поняли его тогда, — сказала в 1986 году Лизанна Джеймсу Спаде, пытаясь оправдать предвзятое отношение родителей к Дону в тот злополучный вечер. — Он так сильно отличался от тех парней, с которыми Грейс встречалась до этого в Филадельфии, от приятелей моего брата, от всех этих гребцов и пловцов. И вдруг откуда ни возьмись из Нью-Йорка к ним заявляется этот режиссер…»
«Тот ужин, — говорит Ричардсон, — стал одним из самых чудовищных событий в моей жизни. Я ведь был уже взрослым человеком. Кроме моей работы в академии, я уже начал ставить в Нью-Йорке спектакли с участием Хелен Хейс. Но для них все это было пустым звуком. Когда мы наконец вернулись домой, отец задержался на лестнице, желая убедиться, что я действительно пойду к себе в комнату, а она — к себе. Последнее, что он сказал мне: «Утром мы едем в церковь. Не желаете присоединиться?» — можно подумать, ему не было известно, что я еврей».
На следующее утро Ричардсон обнаружил, что дом пуст: все до единого отправились в церковь. Когда же вся семья возвратилась, женщины пошли в кухню, чтобы приготовить завтрак, а мужчины уселись в кресла, чтобы прочитать воскресную газету. «Отец разделил газету на части и раздал каждому его «порцию». Себе он забрал финансовые страницы, брат получил спортивные, мне же достались театральные. Протягивая мне листы, он заметил афишку спектакля «Смерть коммивояжера», который шел в местном театре.
— И чего ради они ставят эти коммунистические пьески? — спросил он меня».
Джек Келли был из тех, кому повсюду мерещились коммунисты. Он горячо поддерживал действия Комитета по расследованию антиамериканской деятельности и вскоре стал у себя в Филадельфии одним из самых горячих сторонников сенатора Маккарти.
«После завтрака Грейс повела меня наверх взглянуть на трофеи, — вспоминает Ричардсон.
— Это мне напомнило святилище: все вокруг было затянуто черным бархатом, повсюду были выставлены кубки и медали, завоеванные обоими мужчинами, а еще висело несколько фотографий матери в качестве манекенщицы. Тогда я впервые узнал, кто такие гребцы Келли из Филадельфии. И еще мне бросилась в глаза одна немаловажная деталь: там не было абсолютно ничего, что имело бы отношение к Грейс, никаких фотографий — ровным счетом, ничего».
Утром, когда Грейс отправилась на машине с кавалером навестить дядю Джорджа, ситуация, казалось, изменилась к лучшему.
«Это был удивительный человек, — говорит Ричардсон, — очень добрый, обходительный и обладающий каким-то особым чутьем. В моих глазах он был полной противоположностью остальной семье. Джордж чем-то напоминал Грейс. Она боготворила его, и он тоже был весьма к ней привязан. Он заменял ей и мать, и отца. С первого взгляда было видно, что здесь живет интеллектуал и страстный поклонник искусства. Он был искренне рад, что мы любим друг друга; считал, что все идет просто великолепно. Он поощрял стремления Грейс и проявлял живой интерес к ее успехам. Он стал для меня единственным лучиком света за весь этот жуткий уик-энд».
Проведя у дяди Джорджа около часа, Грейс затем взялась прокатить Дона по городку; начав с Ист-Фоллз, она затем провезла его по памятным местам своего детства — Джермантауну и Честнат-Хиллу. Они наконец-то оказались наедине и могли поговорить. Оба сошлись во мнении, что предыдущий вечер был сплошным кошмаром. Ричардсон злился и чувствовал себя оплеванным, и Грейс не знала, как утешить его. «Она твердила одно и то же: какие это милые люди, если их узнать поближе».
Когда Грейс и Ричардсон возвратились на Генри-авеню, машин у дома не было и он, казалось, весь вымер. Однако в прихожей их встретила Ма Келли, пышущая «черной» яростью.
— Грейси, немедленно иди к себе в комнату! — приказала она.
И Грейс покорно, не проронив ни слова, поднялась к себе наверх. «Словно ребенок», — подумал Ричардсон, глядя, как его возлюбленная исчезла на втором этаже.
— Что касается вас, — обернулась Ма Келли к Ричардсону, не скрывая своего отвращения, — я требую, чтобы вы сию же минуту покинули этот дом!
Дон поднялся к себе, отчасти испытывая облегчение, однако в полном недоумении, которое длилось лишь до того момента, пока он не переступил порог комнаты. Там он увидел, что все содержимое его чемодана разбросано по кровати. «Все было выброшено, — вспоминает он. — Она даже и не думала скрывать своих действий. У меня с собой было письмо от моего адвоката о новом рассмотрении моего развода. Оно валялось открытое сверху, а рядом — конверт. А по соседству — упаковка презервативов, которые я прихватил на тот случай, если нам с Грейс удастся где-нибудь уединиться. Грейс всегда оставляла заботу о подобных вещах мне».
Одним выстрелом Ма Келли убила двух зайцев: узнала, что у ее дочери роман с женатым человеком и что ее девятнадцатилетняя Грейс давно уже не девственница. Когда пятнадцать минут спустя Ричардсон на такси покинул дом, внизу, в прихожей, не оказалось ни души. Он так и не увидел Грейс и понятия не имел, что она чувствовала в тот момент.