Страница 15 из 109
И если ослепительной внешностью Грейс Келли во многом обязана удачному смешению ирландско-немецких генов, то ее голос — целиком и полностью результат ее собственных трудов и ее удивительно тонкого чутья относительно того, к чему следует стремиться. Голос Грейс, в котором было что-то от Джейн Остин, а что-то от Мэри Поппинс, отличался хорошо поставленной и благородной ранимостью. И если интонации Мэрилин Монро, казалось, подразумевали что-то вроде «потискай меня», а у Мей Уэст означали «переспи со мной», то голос Грейс Келли словно бы просил: «Возьми меня за руку». В дополнение к урокам академии Грейс брала частные уроки дикции у Марио Фьорелло — оперного тенора, приятеля ее тети Мари Мэджи. Грейс часами тренировалась, зажав кончик носа бельевой прищепкой. «Она делала это нарочно, — вспоминает ее старая подруга Дотти Ситли, — чтобы снизить регистр голоса, сделав его звучание более грудным».
Стоило вам чуть дольше задержать свое внимание на отдельных компонентах сценического акцента Грейс Келли, как он начинал казаться вам слегка комичным. Именно таким и восприняли его ее собственная семья и друзья, когда Грейс через пару месяцев навестила родную Филадельфию. «Мы пошли на вечеринку, — вспоминает Джейн Портер, ее младшая подружка по Стивенс-Скул. — Вошла Грейс, и я подумала: «Нет, не может того быть!» У нее появился сочный британский акцент».
В семье Келли его называли «новым голоском Грейси».
«Ее то и дело немилосердно подначивали», — вспоминает Элис Годфри.
«Но я обязана так говорить — это моя работа», — с вызовом отвечала Грейс, и ее на время оставили в покое.
Джек Келли согласился отпустить в Нью-Йорк среднюю дочь до достижения ею восемнадцати лет только с тем условием, что там у нее будет достойное и респектабельное жилье. «Барбизонская гостиница для женщин» на углу Шестьдесят третьей улицы и Лексингтон-авеню, казалось, развеяла его опасения. Это было чисто женское заведение в самом центре Манхэттена, где для того, чтобы получить комнату, требовалось предоставить три свидетельства о добропорядочности, а посетителей-мужчин не пускали дальше гостиной на первом этаже. «Здесь было что-то от дорогого интерната», — вспоминает Мэрр Синклер.
«Барбизонка» приобрела в Нью-Йорке славу гнезда, из которого в жизнь выпархивали райские птички. Джоан Крофорт, Джин Тьерни и Лорен Баколл — все они в свое время нашли пристанище в розовых с зеленым комнатах «Барбизонки», где ванные и туалеты, словно назло, находились в самом конце коридора. В своем романе «Колокольная банка» («The Bell Jar») Сильвия Плат переименовала ее в «Амазонку» — заведение исключительно для девушек из зажиточных семей, родители которых желали удостовериться, что их дочери будут обитать там, куда не ступит нога соблазнителя-мужчины.
Именно по этой причине к «Барбизонке» словно магнитом тянуло молодых вертопрахов. Они расхаживали по вестибюлю, обмениваясь шутками с дородными лифтершами, которые вечером заступали на службу, дабы оберегать целомудрие жительниц верхних этажей. Мэрр Синклер с группой других студентов академии жила чуть дальше от центра — в частном пансионе — под неусыпным надзором домохозяйки и хорошо помнит, как завидовала живущим в «Барбизонке» девушкам из-за их относительной свободы и толпящихся в холле кавалеров: «Они прекрасно проводили время. Им не составляло ровно никакого труда поступать так, как им вздумается».
А с Грейс дело обстояло именно так. Марк (Херби) Миллер, вместе с ней учившийся в академии, делится живыми воспоминаниями о «Барбизонке»: «Мы без труда поднимались до тринадцатого этажа. Там была устроена комната отдыха, а один угол отгорожен веревкой. Мы с Грейс ныряли под это заграждение и начинали тискаться. В ту пору это называлось «обжиманием» — поцелуи и всякое прочее. Мы, наверное, были похожи на щенят, которые самозабвенно кидаются друг на друга». Херби Миллер встретил Грейс в самый первый день своего пребывания в академии: «Моим глазам предстало ангельское создание. Я с первого взгляда безумно влюбился в нее, и, судя по всему, она отвечала мне взаимностью».
Порывистый и искренний, внешне напоминающий футбольного полузащитника, Херби Миллер был одним из самых привлекательных юношей-студентов набора 1947 года. Одевался он в романтическом духе, щеголяя поднятым воротником куртки для игры в поло. Работая впоследствии под псевдонимом Марк Миллер, он выступал в главных ролях телесериалов (таких, как «Пожалуйста, не надо есть маргаритки»), Однако в 1947 году он так же, как и Грейс, столкнулся с проблемой постановки голоса. «Ты всю свою жизнь будешь играть ковбоев, — предвещал ему Эдвард Гудмэн, — если, конечно, не избавишься от своего техасского акцента». Преподаватель дикции вынес свой вердикт на том же самом занятии, на котором обрушился с критикой на гнусавость Грейс. «Вот мы и делали вместе по ночам наши голосовые упражнения, — вспоминает Миллер. — Карл у Клары…» И так далее в том же духе, раз за разом, четыре вечера в неделю в течение года…
Херби и Грейс составляли симпатичную и целеустремленную пару; они вместе оттачивали свое мастерство, не забывая просматривать последние европейские киноновинки, что раз в неделю демонстрировались в Музее современного искусства. Они были пламенными почитателями недосказанной британской манеры Алека Гиннеса. Беттина Томпсон, жившая в «Барбизонке» в одной комнате с Грейс, вспоминает и более фривольные выходки.
«Однажды мы пошли посмотреть картину с участием Фреда Астора, — рассказывает она, — а потом кружились в пируэтах и танцевали на каменных ступенях собора Св. Патрика».
Грейс довелось застать чистый и веселый Нью-Йорк, без торговцев наркотиками, уличных грабителей и счетчиков на парковках. «Мы могли сидеть вечером в одних пижамах, попивая кофе, — вспоминает Мэрр Синклер, — и внезапно кто-то говорил: «Пойдемте посмотрим такую-то картину». И мы просто накидывали сверху пальто, прыгали в автомобиль, который я держала на стоянке возле дома даже не запирая его, и отправлялись в кинотеатр — не переодевая пижам».
Грейс прекрасно вписывалась в эту веселую, лишенную всякого притворства компанию, в которой степень дерзости измерялась умением незаметно протащить в комнату электрическую плойку, поскольку в «Барбизонке» строжайше запрещалось пользоваться электроприборами. Грейс была восторженной, общительной, забавной — в ней ничего не осталось от той робкой девчушки, которая, как утверждала Ма Келли, через месяц сбежит из Нью-Йорка в родные стены на Генри-авеню. «Мама, — писала домой Грейс спустя несколько недель, проведенных ею в Нью-Йорке, — это то самое место, о котором я всегда мечтала!»
В своем новом кругу друзей Грейс как бы заново превратилась в ту дерзкую негодницу, которая в рейвенхиллской школе выкидывала в окошко недоеденные обеды или же была организатором «курилки» позади грота. Барбизонские подруги вспоминают, как Грейс, одетая лишь в тонкое нижнее белье, лихо отплясывала нечто экзотическое прямо посреди коридора, а затем, услышав шум приближающегося лифта, торопилась юркнуть в свою комнату.
В отличие от других ее любовников, Херби Миллер отказывается обсуждать физическую сторону своих отношений с Грейс. «Скажем так, она была моей возлюбленной, — говорит он. — Мы познакомились еще, в сущности, будучи детьми. Мне известно одно — ее жизнелюбие и склонность к романтическим увлечениям. Она была очень увлекающейся натурой, не какая-нибудь там холодная статуя из гранита или мрамора, а наоборот — полная тому противоположность. Она излучала какое-то особое тепло, эта земная и любящая веселье девушка!»
Грейс не стала знакомить с родителями своего нью-йоркского кавалера, однако Херби удостоился чести лицезреть знаменитого дядю Джорджа: «Это был щеголеватый старикан, очень даже элегантный». Кроме того, Херби познакомился с сестрами Грейс: «Это было несколько странно, потому что она благоговела перед старшей сестрой. Пегги была ее кумиром. Я ей говорил: «Да брось ты, Грейси. Ты же намного красивей», — а она отвечала: «Да нет же!» Совершенно непонятно с какой стати, но Грейс страдала в этом отношении комплексом неполноценности».