Дочь адмирала

Повторилась та же процедура, что и на первом совещании, разве что больше никто не вспомнил о моем пристрастии к алкоголю. А началось все с вопроса:

— Почему вы хотите поехать в Америку?

— Повидаться с отцом. Он стар и серьезно болен.

Все принялись изучать бумаги, передавая их из рук в руки вдоль стола. Человек из КГБ сказал:

— У нас нет никаких свидетельств о болезни вашего отца. Если он действительно болен, вы должны представить медицинское заключение о состоянии его здоровья.

Я пообещала, что постараюсь получить доказательства папочкиной болезни. Потом разговор снова зашел о непосещении лекций по марксизму-ленинизму, который плавно перешел в обсуждение моих разводов.

— Да, были разводы. А что в этом плохого?

Черный Костюм покачал головой.

— По нашему разумению, разведенному человеку негоже уезжать из своей страны.

— Но почему? В разводе нет ничего постыдного.

— Постыдного, может, и нет, но желательно, чтобы у того, кто едет за границу, оставалась тут семья.

Я улыбнулась.

— Вы считаете, что я не вернусь? У меня здесь остается мать, и вы хорошо знаете, что я хочу повидать отца, а не убежать.

Во мне вновь закипала злость, и я мысленно попросила прощения у мамули, если снова сорвусь.

— У вас есть любовник, — сказал Черный Костюм. Это не был вопрос, а констатация факта.

— У меня был любовник, — поправила я его, — но с этим уже покончено. А когда он у меня был, мы открыто, ни перед кем не таясь, жили вместе.

Я произнесла эти слова, глядя в упор на сидящего рядом с Черным Костюмом мужчину. Он занимал на студии высокий пост, и все знали, что, хотя он женат, у него вот уже многие годы состояла в любовницах одна из студийных актрис. Он потупил глаза.

— Вы считаете, это более позорно, чем мотаться между женой и любовницей?

— Мы собрались здесь, — проговорил Черный Костюм, — исключительно для того, чтобы обсудить вас и вашу характеристику.

— Почему вы не обсуждаете меня как актрису? Ведь в этом вы хоть что-то понимаете. Обо мне как о женщине вы ничего не знаете и все же беретесь решать, хорошая я или плохая.

Черный Костюм кивнул.

— Что ж, как актриса вы вполне на уровне, но как женщина — не очень. Неужели вы полагаете, мы разрешим вам с такой репутацией представлять за рубежом Советский Союз?

Я встала, дрожа от негодования.

— А неужели вы думаете, у меня на уме есть что-то другое, кроме желания повидать отца? Неужели вы думаете, его интересует, какую Россию я представляю? Он старый человек, а мне двадцать девять лет, и мы никогда в жизни не видели друг друга. Только об этом и о нашем отношении друг к другу мы будем с ним говорить.

Черный Костюм холодно усмехнулся:

— Как у вас все просто в жизни. Советские люди обязаны следовать определенным правилам поведения, и тех, кто их выполняет, ждет вознаграждение, а тех, кто не выполняет...

— Да какое вы имеете право говорить мне о ваших правилах поведения? — взорвалась я. — Вы думаете, я не знаю их и мне неизвестно, как ими манипулируют? Почему, как вы думаете, я никогда не видела отца? Из-за ваших правил! И моя мать вынесла чудовищные страдания из-за ваших правил, пока новый режим не придумал новые! Всю свою жизнь я прожила с клеймом незаконнорожденной, и кто несет за это вину? Вы, каждый из вас!

Все мужчины за столом застыли в замешательстве от моей вспышки. Только Черный Костюм, казалось, сохранил прежнюю невозмутимость. На верхнем кармашке его пиджака висела одна-единственная медалька, та, которую давали всем, кто остался в Москве, когда к ней подходили немцы. Она так мало ценилась, что никто ее не носил. Но этот плюгавенький коротышка нацепил ее, выставив напоказ, словно высочайшую из наград, присужденную лишь ему одному. И этот человек пытался помешать мне увидеться с настоящим героем, моим отцом, американским адмиралом!

Черный Костюм поднялся из-за стола:

— Я думаю, что выражу общее мнение всех здесь присутствующих, если скажу, что мы пришли к следующим выводам: политически вы абсолютно неграмотны; вы не сочувствуете борьбе за дело коммунизма; к тому же вы ведете аморальный образ жизни. Вот такую характеристику мы отправим в ОВИР. А с такой характеристикой вам никогда не увидеть ни отца, ни Америки. Вам не увидеть даже Киева.

Я процедила сквозь стиснутые зубы:

— Ваше дело послать бумагу.

— Не видать вам отца как собственных ушей! — Он повернулся и вышел из комнаты. За ним поспешили и все остальные.

Еще посмотрим, подумала я про себя и расплакалась.

Из комнаты, где проходило совещание, я направилась в фотостудию и попросила фотографа снять меня на загранпаспорт. Он посоветовал мне зайти попозже, когда буду лучше выглядеть.

— Плевать мне, как я выгляжу. Снимайте. Мне нужны фотографии.

К тому времени, как я уходила со студии, я знала, что случившееся на совещании уже известно всей студии. Сплетни распространяются на студии с быстротой молнии. Те из моих коллег, которые в другое время всегда останавливались со мной поболтать или просто улыбались, проходя мимо, теперь, завидев меня, отворачивались.

А дома меня ждала мамуля. Едва бросив на меня взгляд, она поняла, что результаты совещания плачевны. Я все ей рассказала. Она прижала руку к сердцу.

— Не миновать нам тюрьмы, — охнула она.

— Мамуля, мы и так в тюрьме.

Она отвернулась.

— Пойду приготовлю чай.

Я пошла следом, рассказывая, что собираюсь предпринять. Она кивнула, но не повернулась ко мне. Я положила руки ей на плечи.

— Мамуля, ты помнишь, как боролась за себя после ареста? Помнишь, как они превратили твою жизнь в ад, требуя назвать шпионскую кличку? Помнишь, как однажды ты наконец призналась, что тебя зовут Чан Кайши?

Она повернулась ко мне, и на ее лице появилась слабая улыбка.

— Конечно, помню.

Я обняла ее, прижавшись щекой к ее щеке.

— А теперь пришло время и мне защищать свою жизнь, честь и достоинство. Ты должна понять меня.

Я почувствовала, как ее мышцы напряглись у меня под рукой. Поцеловав меня, она сказала:

— Тогда действуй.

Я взяла клочок бумаги с именами и номерами телефона, который оставила нам Ирина Керк, и позвонила. Мне ответили на чистейшем русском.

— Это Крис Рен из «Нью-Йорк тайме»?

-Да.

— Говорила ли вам когда-нибудь Ирина Керк о Виктории Федоровой?

— Вы хотите побеседовать со мной?

— Да, — сказала я, снова заглянув в бумажку. — С вами и с Робертом Тотом из «Лос-Анджелес тайме». Вы можете сейчас приехать к нам?

ИРИНА КЕРК

Прочитав после возвращения с Гавайев открытку от «Мэри», Ирина Керк позвонила Джеку Тэйту и сказала, что получила сигнал из Москвы: пришло время поведать эту историю всему миру.

Уже многие годы она мечтала обо всем написать, ее удерживал лишь страх за судьбу Зои и Виктории. Писательский инстинкт подсказывал, что эмоциональный накал случившегося наверняка сулит книге судьбу бестселлера.

Но не прошло и трех дней после возвращения, как ей на глаза попалась «Нью-Йорк тайме» от 27 января 1975 года, а в ней большая, на четыре колонки, статья под названием: «Советское дитя войны мечтает встретиться с американским отцом».

Она читала отчет о проведенной Викторией пресс-конференции, и ей казалось, что у нее вот-вот остановится сердце. В самой истории для нее не было ничего нового — как-никак вот уже шестнадцать лет она — часть ее жизни, но в отчете была информация, весьма для нее интересная. «В интервью, данном двум американским корреспондентам...» Прекрасно, не пройдет и нескольких часов, как об этом узнает вся страна. Для Зои и Виктории это надежная гарантия безопасности.

В следующем абзаце она нашла то, что больше всего хотела узнать: почему Зоя отправила открытку от «Мэри» и почему Виктория устроила пресс-конференцию.

Двадцатидевятилетняя дочь, находящаяся ныне в разводе, заявила, что в ее решении обратиться за выездной визой нет никаких политических мотивов и что она твердо намерена вернуться в Москву к матери. Она до сих пор не получила ответа от властей, но уже почувствовала, что ее обращение за визой в значительной степени ухудшило отношение к ней ее коллег.