Седьмое таинство

Профессор уже был в полном сознании, но едва ли помнил о том, что она ударила его камнем, что их дикое совокупление видели посторонние, что их тайна раскрыта, украдена.

— Где Алессио? — хрипло спросил Браманте, диким взглядом осматриваясь вокруг.

Бог ты мой, как же это легко проделать!

— Его увели эти кретины — твои студенты. Они здорово тебя боятся, Джорджио. Предоставь это мне. Я поговорю с ними. Парни будут молчать. Я найду Алессио. Оставайся здесь и ни о чем не беспокойся.

Она найдет где спрятать мальчика, хотя бы на день. Может, и на более длительное время. Это будет отличным уроком для Джорджио. И тогда с ним можно будет заключить сделку, и сделка будет совсем не такая, на какую оба рассчитывают. И виной всему ярость Джорджио, которая положила начало цепочке совершенно непредсказуемых событий. Но к тому моменту, когда умер Лудо Торкья, все переменилось. Алессио уже нельзя было вернуть в этот мир, не разрушив, не погубив всего того, чем она теперь владела. А Джорджио был для нее потерян в результате его собственного тупого упрямства. Он превратился в убийцу и даже в самоубийцу, задавленный чувством горя, собственной вины и всепоглощающей ненависти к самому себе.

Пути назад не было. Тем более после того как он попросил, еще сидя в тюрьме, помочь ему выследить студентов, одного, мать их так, за другим. И уж конечно, не теперь, когда уже близок конец, заключительный акт, к которому он так стремился, потому что именно эта финальная сцена — жертвоприношение самого себя — обещала ему мир и покой.

А она нашла ему замену. Пока Джорджио Браманте сидел в тюрьме, копя злобу и постепенно сходя с ума, его сын расцветал под ее опекой, превращался из мальчика в юношу, потом в мужчину, становясь все более близким ей, пока не стал полной ее собственностью. Такой же она сама была во власти его отца. Их связала грубая, животная сила ее твердого характера. Это была холодная преданность и привязанность друг к другу, такая, что всех превращает в пленников.

В сознании Тернхаус не существовало разрыва между «тогда» и «теперь», между кровью и потом в том раскопе в Апулии и этим финальным актом, таким, к которому Джорджио стремился и который она непременно ему преподнесет, но таким образом, какого Браманте не ожидает.

Профессор махнула автоматом в сторону спецназовцев, инспектора на полу и Джорджио, умоляющего, жалкого, протягивающего к ней руки.

— Он предал тебя, — отчеканила Тернхаус Алессио, на лице которого была написана явная тревога, потому что в катакомбы спускались еще люди. Времени оставалось совсем мало. — Он и меня предал. Теперь это старый, бесполезный червяк, растративший себя попусту. Давай действуй!

Джудит позволила себе лишь один короткий взгляд на Алессио, стараясь при этом, чтобы лицо выражало должные эмоции: силу, властность, решительность. В конечном итоге все всегда зависит от силы воли.

— Джорджио пришел сюда, чтобы умереть, — спокойно, без выражения сообщила археолог и, не отводя взгляда, смотрела, как поднимается ствол.

Джорджио не шевелился. Но тут откуда-то сзади раздался голос, отдаленно знакомый.

Джудит Тернхаус лихорадочно рылась в памяти, пытаясь определить, чей это голос.

ГЛАВА 24

— Она убила Элизабетту.

Коста сделал два шага вперед и встал перед Мессиной и Перони, на расстоянии вытянутой руки от молодого человека, который держал свой автомат на уровне груди и был весь напряжен.

— Алессио? — позвал Ник. — Ты слышишь меня? Она убила Элизабетту Джордано. Не хотела рисковать, боялась, что все выплывет наружу. Ты ведь еще не знаешь этого, не так ли? Алессио!

Коста был настолько потрясен, что с трудом держал себя в руках. Стоявший перед ним молодой человек был очень похож на Джорджио Браманте: те же благородные черты лица, такая же черная шевелюра, — но была в нем какая-то неуверенность, нерешительность, чего никогда не наблюдалось у его отца. Алессио рос и воспитывался у чужих людей, его похитили и поместили в незнакомый ему мир. Потом, когда мальчик достаточно подрос, стал взрослее, его обольстила коварная похитительница. Она же ввергла его в рабство, которое надеялась выдать за подобие любви.

Джорджио упал на колени и сложил руки в молитвенном жесте. Убийца смотрел на своего сына, не в силах произнести ни слова, но в его влажных глазах можно было прочесть безмолвную мольбу о прощении.

Джудит Тернхаус подняла автомат вверх и выпустила очередь в потолок. Посыпались пыль и осколки камня. Браманте даже не шевельнулся. Коста тоже.

Изгой не сводил глаз с сына. Его губы двигались, словно он неслышно читал молитву.

Затем убийца прошептал:

— Прости меня.

Археолог выругалась, развернула автомат в сторону стоящего на коленях Джорджио, и пещера задрожала от автоматной очереди. Во все стороны полетели стреляные гильзы; тело Браманте затряслось как в припадке.

Коста уже хотел броситься на нее, когда Алессио открыл огонь. Секущая струя свинца пронзила тело Джудит, и американка рухнула бесформенной массой — неподвижный, изорванный в клочья кожаный мешок, некогда вмещавший человеческую жизнь. Автомат умолк.

В пещере воцарилась странная тишина. Из внешнего мира донеслись шаги: приближались еще люди. В коридоре мелькали лучи фонарей, звучали голоса — как напоминание о существующей реальности.

Перони в одно мгновение очутился возле Алессио и вырвал из его рук автомат. Едва ли в этом была необходимость.

Коста прошел вперед и склонился над телом ученой дамы. Джудит Тернхаус смотрела в грязный потолок мертвыми глазами. Во лбу зияла окровавленная дыра размером с детский кулак. Ник выпрямился и подошел к Браманте. Там уже стояли Фальконе и Перони. И смотрели на Алессио, опустившегося на колени и поднявшего руку Джорджио.

ГЛАВА 25

Теплый июньский день в странном месте на полпути между миром живых и миром мертвых. Джорджио Браманте, согнувшись, стоит на коленях перед дверью дворца мальтийских рыцарей, прижав глаза к замочной скважине, и смотрит на огромный купол работы Микеланджело, светлый, величественный, словно плывущий в утреннем тумане. Вечный призрак, он всегда там, просто иногда его не видно.

Набирает полную грудь воздуха. Это трудно, больно.

— Ну, ты его видишь? — Голос доносится отовсюду: сверху, снизу, изнутри. Голос знакомый, больше не затерянный в темных закоулках разбитых, горьких воспоминаний. Голос, несущий тепло, близость, успокоение.

— Ты — Алессио? — Браманте не узнает собственный хриплый и запинающийся голос.

— Да.

Изгой кашляет. В горле поднимается теплая соленая волна. Чья-то рука, сильная, но нежная, сжимает ладонь. Джорджио почти ничего не видит, с трудом различает лишь тени, туманные тени в реальном мире.

— Я был плохим отцом, — судорожно выдыхает он. Голос прерывается, Браманте-старший пытается оглянуться назад, разглядеть нечто позади облака мрака, растекающегося, как чернильная лужа, в пыльном, насыщенном миазмами воздухе.

Впереди, сквозь туман плывет какой-то силуэт, постепенно приобретая знакомые очертания. Все еще не получается толком его рассмотреть. И нет никакой боли, вообще почти ничего нет, разве что радость и спокойствие, что дает рука молодого человека.

— Ты действительно Алессио?

— Я же сказал тебе. Разве ты сам не видишь?

— Да! — Джорджио Браманте не до конца уверен, произносит ли эти слова вслух или про себя. — Да, я вижу. Вижу. Вижу…

А из мрака там, за рекой, из-за деревьев выплывает призрак. Увеличивается в размерах, белый, величественный, манящий к себе, наполняющий душу радостью и ужасом. Мираж стремительно заполняет все пространство, которое еще может видеть угасающий взор.

ЭПИЛОГ

Она лежит в ярко освещенной белой больничной палате в Орвьето, ощущая постоянную боль глубоко в боку, странное, ноющее ощущение того, что она чего-то лишилась. Прошло уже некоторое время, как Эмили пришла в себя после операции. Каждые пятнадцать минут в палату заходит медсестра — проверить состояние, измерить кровяное давление, поставить термометр. Когда бьет четыре — это подтверждает гулкий звон часов кафедрального собора, — доктор Анна, Дикон теперь зовет ее только по имени, входит в палату, одна, закрывает за собой дверь, подходит к окну, чтобы прогнать ребятишек, резвящихся на улице. Там их целая команда — играют в футбол и радостно вопят, гоняя мяч от стены к стене. Так всегда играют дети, поколение за поколением, и так всегда будут играть.