Дай цветочек

Но бабка от радости загрустила, она просыпалась среди ночи, стонала, вздыхала, и она слышала, как в темноте детский голосок произносил сквозь сон:

— Дай цветочек!..

Хаимку снилась женщина в белом, снились цветы. Неудивительно, — он спал, овеянный их ароматом. Эту ночь он, будто римский император Гелиогабал, спал на цветах. Боясь, чтоб они не исчезли, он положил их себе под подушку с голубой полотняной накидкой. Печальное пробуждение! Наутро Хаита, совершая, как всегда, утреннюю молитву, услышала за собой громкое рыдание.

Она повернулась, и вот что предстало ее глазам.

На вязанке соломы, покрытой тонкой перинкой, сидел Хаимек со всклокоченными от сна волосами, а его колени, еле прикрытые старой рубашечкой, и маленькие босые ножки осыпаны были трупами цветов.

Открыв глаза после сна, он залез рукой под подушку и вытащил свои сокровища, но в каком виде! Атласные лепестки лилий пожелтели и увяли, розы, наполовину облетевшие, торчали увядшими стеблями, зеленая трава изменилась до неузнаваемости. То уже не были цветы, а только слабое о них напоминание. Хаимек, опустив руки, смотрел на них и плакал, громко всхлипывая.

Напрасно бабка то утешала его, то бранила, грозясь прибить розгой. Хаимек ничего не видел и не слышал. Крупные слезы ручьем лились из его глаз и падали на увядшие цветы, покрывая их росой. Только одна веточка незабудок сохранила еще свежесть и краски. Голубые звездочки с золотыми глазками, казалось, приветливо глядели на плачущего мальчика.

Был грустный осенний вечер.

За окошком избушки Хаиты на узком дворике жалобно завывал ветер. А когда он умолкал, слышался шум дождя, стучавшего о каменные плиты.

Хаита, лежа на кровати, стонала и вздыхала. Узкий луч света мигающей лампочки освещал лицо спавшего рядом Хаимка. Хаита, не отрывая глаз от ребенка, что-то, по своему обыкновению, шептала:

— О, бедное, несчастное мое дитя, что станется с тобою, когда душа моя разлучится с телом! Что будет с тобою, когда предвечный по благости своей позовет мою душу соединиться с душами отца и матери моих, мужа моего Лейбы, брата моего Абрама, с душами сыновей моих и любимой дочери моей Малки. А что скажу я моей Малке, когда она меня на том свете спросит: «Мамуля, а что ты сделала с маленьким моим сыночком Хаимкой? Оставила ли ты при нем кого-нибудь, кто бы ему хлеб в рот, в голову разум вкладывал?» Как только она меня так спросит, я от стыда даже голову не посмею поднять на мою. Малку и только слезами зальюсь, потому что я ее милого сыночка Хаимку одного на этом свете оставила. Он такой маленький и не может еще позаботиться о себе… У него такие маленькие ручки, что заработать ими он ничего еще не сможет, а головка у него еще так глупа, что может навести его на зло и навлечь на него большое несчастье. О бедная, несчастная голова моя!..

Так размышляла и жаловалась Хаита. В тот вечер размышляла она о смерти. А вокруг было темно и грустно, жалобно завывал ветер. У Хаиты болели кости и голова, повязанная желтым платком. На сердце было тяжело, и ей казалось, что с каждым вздохом часть души вылетает у нее из тела. К тому же столько было огорчений! Оттого ли, что сил нехватало больше, оттого ли, что ее соперница Ента, как более молодая и сильная, опередила ее и на базаре и на мусорной свалке, — за неделю Хаита почти ничего не заработала. Она уже два раза откровенно сказала Хаимке: — Ну, выпроси сегодня у господ несколько грошей.

Было уже поздно, и давно пора было раздеться и залезть под перину, но старая бабка лежала одетая и долго бормотала вполголоса, не спуская глаз с лица спящего внука. Потом с трудом поднялась, набросила на голову платок и, не обращая внимания на ночную темноту, дождь и ветер, вышла из избушки.

Сгорбленная, с вытянутой вперед рукой, под дождем, который бил ей в лицо и насквозь промочил ее дырявую одежду, шла она по извилистым и узким уличкам. Ноги попадали ежеминутно в лужи и спотыкались об острые камни; шла она очень медленно.

Наконец Хаита достигла цели своего путешествия и вошла в темные сенцы низенького домика. Она нащупала дверь и постучалась.

— Кто там? — спросил изнутри мужской голос.

Хаита тихо произнесла свое имя.

— Войди!

Комната, в которую вошла Хаита, была довольно велика, но бедна. В глубине ее на простом стуле перед столом с лежавшей на нем большой раскрытой книгой сидел человек в длинном до земли одеянии, с темным лицом, обросшим волосами. Человек этот, видно, с большим напряжением духовных сил вчитывался в книгу, потому что, когда он поднял взор на вошедшую женщину, глаза его были затуманены, как это бывает у тех, кто с трудом отрывается от своих мыслей. Однако он не рассердился на то, что помешали его занятию, и ласковым голосом спросил:

— Зачем ты пришла ко мне в такой поздний час, не случилось ли у тебя несчастья?

— С тех пор, как я покинула дом моих родителей, несчастье стало спутником всех моих дней, — ответила женщина.

— Такова, видно, воля предвечного, — сурово ответил мужчина и спросил:

— Что тебе от меня нужно?

Хаита поклонилась и, взяв его почерневшую руку, поднесла к своим губам.

— Ребе, — сказала она, — я пришла просить тебя за внука моего, за маленького невинного ребенка, который будет очень несчастным, если ты но смилуешься над ним!

Тут она принялась рассказывать, какие заботы и беспокойство внушает ей судьба ребенка.

— Ребе, — закончила Хаита свою речь, — я открываю тебе свою душу. Большой грех я взяла на себя, сама я учила ребенка попрошайничеству. Ребе, не смотри на меня так гневно… мне тяжело жить. Но я очень боюсь за ребенка. Он научился просить милостыню, а это очень плохая наука, она может привести его к воровству. Ах, ребе, я не хочу этого! Я очень этого боюсь!

Хаиту стало трясти, как в лихорадке.

— Ребе, не один только этот грех у меня на совести. Случалось, что я обманом сбывала негодное старье и часто, покупая стоящую вещь, платила за нее как за негодную. Бывало, что я обманывала покупателей, показывая товар с той стороны, где не было дыр. Случалось, что к Енте, той, что тоже торгует старьем, великую зависть и ненависть в сердце моем питала, дралась с ней ради ничтожного заработка. Видишь, ребе, как я открываю тебе все свое сердце, но ты не смотри на меня так, не гневайся за все то, что я сделала худого. мне так тяжело жить!.. Но ты, ребе, подумай, я не хочу, чтобы мой Хаимек грешил, как я грешила. Я так боюсь этого! Смилуйся над маленьким невинным ребенком. Он такой красивый, такой умный и такой еще маленький. Возьми ты, ребе, внука моего под свою опеку, так же, как брал ты уже других бедных детей. Сделай так, чтобы он мог учиться и набираться ума и чтобы, когда моя душа покинет тело, у него был кусок хлеба. Ты так добр, ребе, всегда помогаешь бедным людям. Милосердие твое и мудрость всему свету известны! Пусть и я найду ласку в глазах твоих и милосердие в сердце твоем!

Старый ребе выслушал взволнованную речь старухи молча и с большим вниманием.

Он подумал минуту и сказал:

— Будь спокойна, я исполню твою просьбу и позабочусь о твоем внуке! Я возьму его к себе в дом, буду посылать его в «Талмуд-тору» и сам буду его учить.

Лицо Хаиты засияло радостью и невыразимой благодарностью. Она громко заплакала.

— Чего же ты плачешь? — спросил ребе.

— О, ребе, прости мои слезы! Глупые то слезы, но они идут из глубины моего сердца, и удержать я их не могу. Если ты возьмешь моего Хаимка в свой дом — я расстанусь с ребенком моим… а у меня, кроме него, никого в целом свете нет. Как только ты, ребе, возьмешь моего Хаимка к себе, — останусь я без него, как око без зеницы, как тело без души. Позволь, ребе, хотя бы приходить к тебе в дом почаще и смотреть на него, утешать свое сердце.

На другой день в избушку Хаиты вошел реб Нохим и, взяв за руку встревоженного и плачущего Хаимка, отвел его в свой дом.

Кто же такой реб Нохим?

Реб Нохим широко известен среди еврейской бедноты своей ученостью, набожностью и милосердием. Он талмудист и прилежно изучает Каббалу. Говорят, что для него нет ничего тайного ни на небе, ни на земле, но я об этом утвердительно ничего сказать не могу. У меня только много доказательств его милосердия, я убедилась в этом собственными глазами. Видела я не раз еврейских детей, бедных, оборванных, голодных, которых он брал к себе; видела стариков, которым он протягивал руку помощи. Но об этом здесь не место распространяться… Упомяну только об одной черте ребе Нохима, которая может оказать сильное влияние на будущее духовное развитие Хаимка. Реб Нохим, кроме древнееврейского языка и современного «Идиш», не знает ни одного языка. Целиком погруженный в религиозные искания, он не имел, видно, времени изучить язык того края, который был для его прапрадедов родным. Допускаю, однако, что, кроме недостатка времени, у реба Нохима были на это и иные причины.