Дай цветочек

Случается иногда, что Хаимек опережает бабку и первый возвращается домой со своей прогулки по городу. Хаимек расторопный ребенок. Во мраке, царящем в избенке, он разыскивает спички, зажигает маленькую лампу и ставит ее на окно, чтобы она освещала дорогу бабке, когда та будет проходить по двору, похожему на длинный кривой коридор. Все это он делает серьезно, спокойно, осторожно. Затем он начинает производить в избенке розыски. Сначала он отправляется за печку, и по шелесту, который он производит, можно догадаться, что он разгребает лежащую там старую бумагу. Потом заглядывает под стол, под перину и под подушку бабки, а также и под свою, лежащую в углу на полу, перину. Иногда эти розыски остаются совершенно напрасными. Но чаще всего Хаимек находит за печкой или под периной кусок черствой булки, бублик, кусок хлеба или сыра. Тогда он забирается со своей добычей в угол и, с аппетитом поедая свою находку, ждет прихода бабки.

Вскоре за окном на камнях мостовой слышится глухой стук истоптанных башмаков Хаиты. Низенькая дверь широко распахивается, и в нее всовывается — сначала яркожелтый платок, облекающий голову старухи, потом ее сгорбленные плечи, затем большая корзина, переполненная разноцветным тряпьем; среди этого тряпья то тут, то там блестят металлические пуговицы, украшающие изношенную одежду. Тогда и Хаимек срывается со своего места, подскакивает к бабке, помогает ей снять с плеч ношу, протягивает к ней ручки с недоеденным бубликом или сыром и восклицает:

— Кушай, бобе!

Хаита иногда берет предлагаемую еду и ест, но часто, однако, она бывает так измучена, что с громким стоном садится на пол у своей корзины и безмолвно опускает руки.

Хаимек снимает с окошка лампу, кладет ее на пол, а сам садится против бабки и запускает обе руки в корзину. Сколько радости, сколько возгласов восхищения! Как много интересного и красивого. Иногда, например, любопытные и нетерпеливые ручки Хаимки с трудом вытаскивают из корзины бабки длинное, в оборках, платье из лилового муслина. Платье это все в пятнах и дырах, но Хаимек их не замечает, он любуется его прекрасным лиловым цветом и с раскрытым ртом приглядывается к узорчатому рисунку. За платьем выглядывает из корзины сильно измятая соломенная шляпка с продранным дном, но зато украшенная большой розой и розовой лентой. При виде розы Хаимек даже за голову руками хватается, а потом, чтобы еще больше насладиться видом этой прелестной вещицы, надевает ее бабушке на голову. Хаита не возбраняет ему делать это. Глаза ее блестят и улыбаются из-под розы, оттеняющей ее пожелтевший лоб. А счастливый Хаимек приглядывается к ней и, качая головой, восклицает:

— Шайне бобе, шайне бобе! (Красивая бабушка, красивая бабушка!)

За шляпой вынимаются ботиночки, рваные, но из красной кожи. Хаита не покупала их, а просто подобрала под окном какого-то богатого дома. В мгновение ока красивые ботиночки оказываются уже на ногах у Хаимки. Он прыгает от восторга по комнате и, поминутно останавливаясь и низко наклонив головку, рассматривает их с необычайной любовью. Хаита, глядя на счастливого ребенка, отдыхает.

— Хаимка, ты сегодня ничего не получил в городе?

Губы ее дрожат, когда она произносит эти слова, глаза смущенно мигают. Она стыдится своего вопроса.

И когда Хаимек отвечает, что ничего не получил, то Хаита молчит, только что-то тихо бормочет про себя, трясет головой и вздыхает. Но как только он полезет в карман и добудет серебряную или медную монету, старая бабка вырывает из его рук деньги, бросает их на землю и приходит в ярость.

— Ты снова просил милостыню, — кричит она и, подымаясь с пола, грозит протянутой рукой ребенку, который пятится к своей постельке.

— А что я говорила тебе? Разве я не говорила тебе, что попрошайничать стыдно, грех? Я розгой за это тебя отлуплю!

Когда Хаита раскричится, глаза у нее расширяются, а голова и руки так трясутся, что, как ни часты подобные сцены, Хаимек каждый раз так пугается, что весь с головой прячется под перинку. Только маленькие ножки в красных ботиночках выглядывают из-под перинки, да иногда черные глазки шаловливо поглядывают на бабку. Хаита стоит перед парой красных ботинок и держит к ним длинную речь о стыде и грехе попрошайничества. А в конце она гневно восклицает:

— Сними ботинки, разве я их для тебя принесла?

— Бобе! — раздается из-под перины жалобный голосок.

— Сними сейчас же ботинки, ну!

— Бобе, позволь мне в них хоть одну ночь проспать!

Голосок на этот раз становится таким умоляющим, что Хаита, махнув рукой, отходит к своей постели.

Потом снова возвращается и, увидев голову ребенка с растрепанными каштановыми кудрями, выглядывающую из-под перинки, улыбается и шепчет:

— Фишеле! (Рыбка!)

Наутро, когда Хаимек открывает глаза, за окном на узком дворике уже рассвет, настает день. Голубоватый блеск утра наполняет избушку. На туманном фоне комнаты выделяется сгорбленная фигура Хаиты в синей кофте без рукавов, с обращенным к окну лицом. Она горячо молится. Быстро и часто отбивая поклоны, она вполголоса шепчет:

— Благодарю тебя, боже, за то, что не оставляешь ты угнетенных! Благодарю тебя, боже, за то, что даешь силы уставшим! Благодарю тебя, боже, что ты гонишь сон от очей моих и прогоняешь дрему от моих век!

Хаимек вылезает из-под перинки, в серой рубашечке и красных башмачках, становится рядом с бабкой и начинает, как и она, кланяться и шептать:

— Благодарю тебя, боже, за то, что не сотворил ты меня ни невольником, ни язычником! Благодарю тебя, боже, что сотворил меня мужчиной!

А затем он произносит утреннюю молитву. Этой молитве из жалости к нему, бедному заброшенному ребенку, научил его мудрый Шимшель, отец маленького Менделя, его близкого приятеля.

Старая бабка ничему научить его не могла, потому что весь день не бывала дома, да кроме того и сама мало что знала.

Однако продолжим наш рассказ о том, как Хаимек остановился у витрины разглядывать портрет великана. Налюбовавшись им вдоволь, мальчик направил свои шаги к городской площади. Огороженная низким забором и обсаженная чахлыми деревьями, она носила громкое название бульвара. Хаимек шел со своим приятелем, маленьким Менделем, который был моложе его на год. По дороге они останавливались у витрин магазинов, то засматриваясь на блестящие золотые изделия ювелирных мастерских, то улыбаясь от удовольствия при виде булок и баранок, выставленных в окнах булочной. Маленький Мендель протянул было к ним руку, но Хаимек, старший на год, стал поучать его, что булок и баранок брать нельзя, что даже если бы они и попали им в руки, то их есть все равно нельзя, потому что они «трефные», то есть «нечистые». У Менделя не было еще ясного понятия о том, что значит «трефные». Хаимек слышал об этом, но объяснить приятелю не мог. Сказал только, что спросит об этом Еноха при встрече. Енох, девятилетний брат Менделя, учится с пятилетнего возраста и считается ученым и набожным.

Разговаривая таким образом, дети вышли на бульвар и увидели там сидящего на скамейке подростка в длинном сером сюртучке и в шапке, надвинутой на лоб. Это был Енох, сын ученого Шимшеля, брат Менделя. Возле него собралась группа подростков, которые обращались к нему, как к старшему. Очевидно, маленький Енох, прослывший ученым и набожным, занимал такое же место среди своих сверстников, как его отец, ученый Шимшель, среди взрослых. В возрасте Еноха такое положение было великолепным и сулило ему блестящее будущее. Но красивое лицо молодого мудреца было бледным и худым, а его огромные черные глаза глубоко запали и смотрели на свет божий с каким-то особым выражением страдания и пониманием своей значительности. У него был такой вид, точно его ученость высосала всю его кровь и точно его набожность, так рано в нем проявившаяся, заполонила его хрупкое существо и овеяла его невыразимым страданием. Хаимек стал перед Енохом, оперся обеими локтями о его колени и, подняв к лицу старшего товарища свое живое круглое личико, окаймленное каштановыми кудрями, спросил: