Прерванная идиллия

— От побуждений, — поправил он. — Да, вы правы… Но что побуждает вас убирать чепчики для госпожи Дуткевич?

— Я ее люблю и многим ей обязана… К тому же она делается такой милой, прелестной старушкой, когда оденет такой чепчик!

— Какое это счастье любить эту госпожу Дуткевич! — заметил со вздохом Пшиемский.

— Почему? — спросила она.

— Потому, что эту госпожу Дуткевич можно и уважать и смело говорить ей, что любишь ее. А во многих других случаях приходится либо уважать и молчать, либо, сказав, проявить неуважение. Вы помните стихи: «Они любили друг друга?..»

Он не докончил, потому что издали, из соседнего сада, послышался зов Стася:

— Клярця, Клярця!

Не найдя сестры в беседке, он недоумевал, куда она могла исчезнуть, и кричал все громче на оба сада. Клара с корзинкой в руке быстро поднялась со скамеечки.

— А мои бедные цветы? — напомнил Пшиемский. — Разве вы их не возьмете?

— Почему же нет? Благодарю вас! — ответила она и взяла букет, который он вместе с ее рукой на мгновенье задержал в своей руке.

В его синих глазах снова блеснула молния, и подвижные ноздри широко раздулись. Спустя несколько секунд он, опустив руки, шел рядом с нею по аллее. На повороте он спросил:

— В котором часу оканчиваете вы ваши домашние работы?

— В десять, — ответила она. — Отец и Стась уже всегда спят в это время, а часто и Франя тоже. — Итак, когда они заснут и вы освободитесь от… вашей службы, выйдите в сад послушать музыку: я и мой друг будем играть для вас в десять часов… Хорошо?

— Хорошо, благодарю вас! — ответила она и остановилась у калитки в решетке, в тени деревьев, которая чем ближе к вечеру, тем становилась гуще.

— Покойной ночи! — сказала она.

Он взял обе ее руки и некоторое время смотрел на нее, наклонив к ней лицо.

— Играя, я буду думать, что вы где-то тут стоите около решетки и слушаете мою музыку. И души наши будут вместе.

Он быстро поднес к губам обе ее руки и поцеловал одну и другую.

Через час после этого Выгрыч сидел на узком диванчике и пил чай, с видимым удовольствием любуясь красивыми цветами, стоявшими на сетчатой скатерти в большом глиняном кувшине. Он чуть не ласкал их, нюхал, гладил ладонью. Особенно восхищался он вербенами. «Как звездочки!» — говорил он с улыбкой, которая в эту минуту утратила всю свою горечь.

Клара зажгла лампу, налила отцу чай и дала Стасю молока. Она хлопотала у стола, весело болтая, почти щебеча, как птичка. Она рассказывала, что была в княжеском саду, что читала там с Пшиемским поэму «В Швейцарии», что он дал ей эти цветы, что она видела издали цветник перед виллой и как он красиво выделялся на огромном зеленом фоне парка.

Она вся светилась лучезарной радостью. В ее живых, грациозных движениях пробивалось нервное возбуждение. Она не могла усидеть на месте, ей нужно было ходить, бегать, говорить, освобождаться от избытка энергии. По временам она умолкала на половине слова и останавливалась, неподвижная и безмолвная, в полузабытье, с устремленными в пространство глазами.

Выгрыч не особенно присматривался к ней. Он слушал, что она говорит, иногда задумывался о чем-то, но без угрюмости, без горечи. Тень какой-то веселой улыбки блуждала по его желтым губам. Франя, только что возвратившаяся из города и тоже слушавшая рассказ сестры, вдруг отозвалась резким голоском и быстро бегая глазками:

— Э, а я думаю, что из этого ничего не выйдет. Этот Пшиемский влюблен в Клару, но сомнительно, чтобы он когда-нибудь женился на ней. Он слишком большой барин для нее… Такие господа только обманывают бедных девушек, а потом бросают…

Выгрыч затрясся от гнева.

— Замолчишь ли ты, негодная? — крикнул он. — Непременно нужно тебе уколоть чем-нибудь сестру. Кто здесь говорил тебе о любви или женитьбе?..

Он сильно закашлялся. Обе дочери бросились к нему с водою, чаем, лепешками от кашля, но хотя кашель скоро прошел и Франя, пожалевшая о своей выходке, старалась быть нежной с отцом и сестрой, радость Клары пропала, как гаснет пламя задутой свечи.

Она знала, что молодые девушки, если любят и если их любят, выходят замуж. Но она думала об этом очень редко, и ей ни разу не пришло это в голову, когда она вспоминала о Пшиемском. До сих пор видеть его и разговаривать с ним было для нее пределом ее желаний и счастья. Сестра грубо сорвала девственную завесу с того, что происходило в ее сердце. В ее мозгу увязли, как муха в паутине, слова Франи: «Он для нее чересчур большой барин!» Она всегда чувствовала его превосходство над собою, — превосходство ума и внешнего лоска. Теперь ко всему этому присоединилось его положение. Хотя он был только одним из высших служащих у князя, но по сравнению с нею он был большим барином. Он называл князя своим другом, распоряжался в княжеском доме, как в своем собственном, и — кто знает? — не был ли он богат? Больнее всего было для нее это последнее предположение.

Но глубже, чем все это, в ней было чувство, что, хотя она по сравнению с ним бедная и скромная девушка, ничто непреодолимое их не разделяет.

«Если он любит!» — думала она. Ее сердце пело ей это чародейское слово: «Любит! Любит!» Как только Стась заснул, а отец ушел в свою комнату с газетой, которую он брал у одного из своих сослуживцев и по прочтении которой он немедленно засыпал, и когда Франя стала укладываться спать, она вышла на крыльцо.

Вечер был теплый, но пасмурный. Звезд не было видно. Тем ярче среди этого мрака горел ряд освещенных окон виллы. Временами срывался довольно сильный ветер, а временами он совсем затихал. Раз он промчался, неся по садам большую волну звуков музыки.

Из-за высоких, узких, горевших огнями окон фортепиано и скрипка изливали в мрак сада величественную, торжественную, спокойную музыку.

Клара пробежала через сад и остановилась возле беседки. Облокотившись о решетку, она слушала и уже ни о чем не думала: она чувствовала только несказанное блаженство, охватившее ее существо. В этом блаженстве было ощущение красоты, вызванное пасмурной ночью, светящимися во мраке окнами, вздохами ветра и, обнимающим все это, морем звуков торжественной музыки. Но больше всего в нем было сладостного волнения, благодарности, страстного порыва души к этим окнам, подобным окнам рая, из которых изливались небесный свет и райская гармония.

Подняв глаза к ряду блестящих точек, она смотрела и слушала. В ее душе звучали слова: «Наши души будут вместе!» И она с поразительной ясностью чувствовала их правду. Музыка была его душою, которая летела к ней и проникала в ее душу пламенной сладостной лаской.

Она закрыла лицо руками и с бьющимся сердцем жадно ловила звуки музыки: она дышала ими — она впивала его душу.

Так прошло довольно много времени, после чего на несколько минут воцарилась тишина; в вилле перестали играть, но потом снова послышалась музыка, хотя уже более тихая, как будто плывшая издали, — скрипка умолкла, и пело только фортепиано. Оно пело довольно долго, а скрипка молчала. Зато в аллее почти у самой решетки послышался глухой шум шагов. Клара выпрямилась, как от удара электрического тока. За решеткой тут же перед нею стоял высокий и стройный мужчина. Она узнала его, несмотря на окружавшую их темноту. Он взял ее обе руки и стал шопотом говорить:

— Мне было необходимо видеть вас еще раз сегодня. Играя, я думал все время: «Пойду к ней!» Я перестал играть и пришел сюда. Я сказал ему: «Продолжай играть, не переставай играть!» Потому что я хотел говорить с тобою под звуки музыки… Какая пасмурная ночь, и как шумит ветер! Не правда ли, звуки музыки на фоне этого шума кажутся каким-то воздушным узором? Послушаем вместе.

Он все сильнее сжимал ее руки в своих руках и приближал свою голову к ее голове. Они стояли так, слушая музыку. Песня, полная тоски и страсти, сливалась с шумом ветра, который повеял из-за туч и умчался, унося ее к тучам. Музыка продолжала изливаться во мрак сада, теперь уже совсем притихшего.

— Хорошо я сделал, что пришел? Мне нужно было видеть тебя и попрощаться с тобой на весь завтрашний день. Сегодня, сейчас приедет мой дядя, и я должен буду уехать с ним на весь завтрашний день… Увижу тебя только послезавтра. Хорошо я сделал, что пришел сегодня? Хорошо?