Над Неманом

— Разно бывает, — ответил Ян. — Бывает, что тяжело, бывает и легко. Первое — от почвы зависит, а потом от привычки и от силы. К тому же и плуги теперь иные, чем были встарь. Для меня десятину вспахать все равно, что на прогулку пойти.

При последних словах он бойко встряхнул головой, и белые зубы его снова блеснули из-под золотистых усов. Видимо, сознание своей силы и пригодности к работе, которою он занимался всю жизнь, делало его довольным и гордым. Вообще в фигуре, движениях и разговоре его как-то странно сочетались и дикая застенчивость, и гордая самонадеянность, и чуть ли не девичья стыдливость, и мужская зрелая сила. Ему, видимо, хотелось быть живым и разговорчивым, а вместе с тем любезным и вежливым. В эту минуту, по крайней мере, живость и разговорчивость победили робость. Поправив что-то у плуга, он выпрямился, хлестнул вожжами лошадей и с сияющим лицом заговорил:

— Сегодня я никак не ожидал бы увидеть вас в поле. Все говорят, нынче в усадьбе бал.

— Не весело мне было на этом балу, вот мне и захотелось выйти в поле, — живо и совершенно невольно вырвалось у Юстины.

Улыбка пропала с лица Богатыровича. Он посмотрел на Юстину более долгим и смелым взглядом.

— Я давно знаю, — тихо сказал он, — что вам там не всегда бывает весело. Людям рта не заткнешь, да и по лицу человека видно, что у него на сердце кроется. А я вас хоть издали, но часто вижу.

Он остановился. Голос его, — этот сильный голос, который целую околицу оглашал громкою песней, — как-то дрогнул и оборвался. Немного спустя он докончил:

— Может, вы гневаетесь на меня, что я посмел так говорить с вами?

И, беспокойно наклонив голову, он заглянул в лицо идущей с ним рядом девушки. Щеки ее горели, но не гневным румянцем, — напротив, из-под опущенных ресниц она подняла на него свой приветливый взор.

Снова его румяные щеки стали пунцовыми.

— Вы и знать не знаете, что я на вас по временам смотрю, и разные мысли мне в голову приходят. Солнышко не видит малой пташки, а все-таки она петь начинает, когда оно взойдет, никто ей этого запретить не может; она «хоть и в низком кустике живет, а все-таки у нее и песня, и воля свои!..»

Снова он невольно поднял голову, глаза его блеснули гордостью или каким-то горячим чувством, и, остановив плуг в конце вспаханной полосы, он бодро крикнул:

— Да что там! Я вам скажу, что не след чересчур печалиться и тосковать. Есть на свете злые люди, есть и добрые. Подчас тошно бывает… Ох, тошно! А подчас будет и весело. Самое худое — это если человек ничего не делает, а только о своих бедах думает!

— Это правда, — улыбнулась Юстина. — Но если у человека нет на свете никакого дела?

— Не может этого быть, — начал, было, он и не докончил.

В это время ему нужно было поперечной бороздой отделить вспаханное поле от цветущего гороха. Хотя он и говорил, что для него вспахать десятину земли все равно, что пойти на прогулку, однако, остановив плуг у дороги, он стал утирать пот, который обильно оросил его лоб.

Юстина погладила густую холеную гриву Каштанки.

— Славные лошадки! — заметила она.

— Они сильные и ласковые, — видимо, обрадовался Ян, — голос мой знают, к руке идут. Всякого зверя приучить можно, только ласкай его да ухаживай за ним, как нужно. По мне, кони в хозяйстве лучше всего. Видно, я весь пошел в покойного отца, — и тот лошадей любил.

Он опрокинул плуг набок, снял вожжи с плеч и пустил лошадей вдоль дорожки, поросшей невысокой травой и дикими цветами.

— А вы помните своего отца? — спросила Юстина.

— Как не помнить! Когда он умер, мне было семь лет, и, кажется, никого я так не любил.

— А матушка ваша жива?

— Жива, слава богу, но мне с ней немного жить пришлось.

Теперь он говорил быстро и оживленно, освобождаясь мало-помалу от своей робости. Можно было подумать, что расспросы Юстины наполняли его сердце радостью, которая влажной мглой затмила на минуту блеск его глаз.

— Сказать правду, дядя Анзельм был для меня и отцом и матерью, а потом он захворал, встать с постели не мог. Тогда на мои плечи свалилось все: я и за хозяйством должен был смотреть, и за больным ходить, и за маленькой сестренкой присматривать, авто время я и сам-то почти ребенком был. Много горя я тогда натерпелся, да и люди порой нередко меня обижали.

Он махнул рукой, нахмурил, было брови, но тотчас весело закончил:

— Зато теперь у нас все идет ладно, только вот с мыслями своими я никак справиться не могу.

— Какие же это мысли? — с шутливой улыбкой спросила Юстина.

Он смутился, кашлянул и, немного помолчав, ответил: — Разные у человека мысли бывают, подчас такие, что и исполниться никогда не могут. Кажется, и выкинешь их из сердца и забудешь, а тоска все равно после них остается.

Он закинул голову кверху и задумался, но в эту минуту в овсе что-то зашелестело, и на узкой меже показалась необычного вида женщина. То была двадцатилетняя девушка, рослая, широкая, с лицом, дышащим здоровьем и силой. Ее каштановые волосы, освещенные солнцем, спадали толстой косой на широкие плечи, покрытые яркорозовой кофтой. На ней был фартук, наполненный охапкой полевых растений; шла она прямо, крупным, твердым шагом; из-под короткой юбки виднелись большие босые ноги. Издали уже было видно, как ее голубые глаза под каштановыми бровями разгорелись, засияли и уставились в лицо Яна. Она кивнула ему головой и, окинув равнодушным взором Юстину, крикнула с широкой улыбкой на пунцовых губах:

— У вас, пан Ян, видно, много свободного времени, коли вы отдыхаете!

Он слегка прикоснулся рукой к шапке.

— А вы что это несете в фартуке, панна Ядвига?

— Траву коровам, точно вы не видите! Может быть, на солнце взглянули, оттого у вас и в глазах потемнело?

— Пожалуй, вы и угадали, — ответил Ян с тихим смехом.

Теперь рослая девушка с голубыми глазами и широкой улыбкой поравнялась с Яном и заглянула ему в лицо. Улыбка ее исчезла, она немного наклонила голову и проговорила быстро:

— Отчего вы не навестите нас когда-нибудь? Кажется, не на краю света мы живем. И дедушка о вас вспоминал.

Не останавливаясь, она прошла мимо, полная силы и здоровья, точно олицетворение Цереры.

— Кто это? — спросила Юстина.

— Это панна Домунтувна, самая богатая наследница в нашей околице. У деда ее была только одна дочь, — он ее выдал за Домунта. Зять и дочь скоро умерли и оставили ему одну внучку. Ей все хозяйство останется, а у старика, говорят, еще и деньги есть.

Юстина улыбнулась. Она заметила, каким любовным взором Домунтувна глядела на Яна.

— Красивая девушка! — сказала она.

— Что касается красоты, это — другое дело! — с видимым неудовольствием сказал Ян. — Мне кажется, что она уж очень велика и толста. Зато, — спохватился он, — девушка работящая и с добрым сердцем, это правда. Поверите ли, хозяйство у нее идет не хуже, чем у любого мужчины… Она все сама сделает, — такая сильная… Прошлое лето рабочих было мало, так она, — смех сказать, — сама с батраком косила и пахала… Тогда дядя мне приказал помогать ей. Я во всем слушаюсь дядю, а он вбил себе в голову…

Он замолк, очевидно, чего-то не договорив, смутился и быстро переменил тему разговора:

— А деду ее чуть не девяносто лет, французов помнит и больше чем пятьдесят лет тому назад с дедом пана Бенедикта Корчинского на войну ходил. После войны он женился, и вот тут-то приключилась с ним беда. Жена бросила его, а он так это принял к сердцу, что с того времени немного умом помешался. Не то что совсем с ума сошел, а так, немного… Ядвига присматривает за старичком, любит его и ухаживает за ним, как за малым ребенком.

Было заметно, что они приближались к большому и людному селению. Голоса людей и животных доносились все яснее. В конце овсяного поля на небольшом пространстве виднелись трое босых парней в белых толстых рубахах. Один, плечистый, рыжеволосый, косил клевер, а двое, помоложе, сгребали траву в невысокие копны.

Ян усмехнулся, открыл, было, рот, чтобы сказать что-то, но удержался и промолчал. Наконец, глядя, как звеня, сверкает на солнце коса, все-таки не утерпел и крикнул косцу: