Над Неманом

То было почти волшебство, а волшебницей, которая коснулась его своей палочкой, была великая, всепоглощающая страсть, долгие годы окрылявшая жизнь этого человека.

Юстина играла свою трудную, запутанную партию с точностью и чистотой, свидетельствовавшими о ее хорошем музыкальном образовании, только лицо ее по-прежнему оставалось холодным и безучастным. Равнодушная ко всему окружающему, с неподвижным лицом, она играла, будто по обязанности, умело, старательно, но холодно. Играла она на память, с низко опущенными ресницами, а когда поднимала глаза, то в них можно было по-прежнему увидеть отпечаток скуки и утомления.

Но вдруг в глазах Юстины промелькнула тень тревоги и неудовольствия: она увидала стоящего у дверей гостиной Ружица. За последнюю четверть часа в нем совершилась какая-то удивительная перемена. Вышел он из гостиной слабыми шагами, больной, пожелтевший, а возвратился свежий, сияющий, с блестящими глазами, даже с легким румянцем на щеках. Пан Теофиль остановился у дверей и смотрел на Юстину с таким выражением, что та опустила глаза и больше уже не поднимала их. Ружиц неслышно перешел из конца в конец всю гостиную и сел рядом с пани Кирло.

Та ласково улыбнулась ему и подала руку. Все знали, что этот изящный тридцатилетний молодой человек, прокутивший полмиллиона, и утомленная непосильным трудом женщина в старом платье были в близком родстве.

Со своей обычной грацией Ружиц наклонился к уху соседки.

— Кузина, — шепнул он, — ты хорошо знаешь панну Ожельскую?

Она утвердительно кивнула головой.

— Бывает она у тебя?

Такое же наклонение головы. — Я хочу тебя просить… пригласи нас когда-нибудь вместе, чтоб мы встретились у тебя как будто невзначай… Здесь мне нельзя бывать так часто, как мне хотелось бы.

Пани Кирло широко открыла глаза, с величайшим изумлением окинула взглядом своего соседа и выпалила:

— Это еще что значит?

Многие из гостей обратили на нее внимание. Пани Кирло спохватилась и продолжала уже тише:

— Не думаешь ли ты вскружить голову бедной девушке? Встречайся с ней где угодно, только не у меня.

Ружиц беззвучно засмеялся.

— Какой провинциалкой ты стала!

Он очень хорошо знал, что эти слова уколют ее. Пани Кирло действительно смутилась на минуту, но, оправившись, энергично возразила:

— Пусть будет так! И ты во многом выиграл бы, если б остался провинциалом.

Ружиц вдруг затуманился и ответил:

— Может быть…

Но в эту минуту он не мог ни задумываться, ни огорчаться чем бы то ни было.

— Милая кузина, — начал он снова, — если бы ты знала, как она мне нравится!.. В ней есть что-то особенное… какой торс… а эти серые глаза и черные волосы…

Пани Кирло видела, как неестественно горели глаза ее родственника, как разгорался его румянец. Его признания оскорбляли ее, но обиду вскоре сменило сожаление.

— Какой ты несчастный… Ты кажешься совершенно пьяным.

Он снова протяжно произнес:

— Может быть…

Музыка замолкла; несколько человек окружили Ожельского, благодарили за игру и восхищались исполненной композицией; он расправлял плечи и сиял.

— Какова увертюрка, — говорил он, — игрушечка!

Юстина встала из-за фортепиано и намеревалась уйти, как вдруг ей загородил дорогу Зыгмунт Корчинский.

Он слушал музыку в грустной, задумчивой позе и теперь, с принужденной улыбкой на бледных губах, вполголоса проговорил:

— Мне теперь кажется, кузина, что ты не любишь музыку так, как любила прежде.

Он с особенной силой подчеркнул последнее слово. Юстина стояла перед ним с опущенными глазами, неподвижная, напрягая все силы, чтобы скрыть свое волнение.

— Нет, — тихо ответила она, — нет, я совсем уже не люблю музыку.

— О! — воскликнул Зыгмунт, — вкусы женщин изменчивы! Но перемену твоего вкуса я приписываю тому, что ты никого не слышишь, кроме своего отца. Если б ты слышала…

И, постепенно оживляясь, он заговорил о великих европейских виртуозах, о новых музыкальных сочинениях, о новых операх. Говорил он красиво, образно, обнаруживая хорошее знакомство с музыкой и вообще с изящными искусствами…

Юстина слушала его, не меняя своего положения, с сильно бьющимся сердцем и высоко поднимающейся грудью. Было видно, что его голос затрагивал самые чуткие струны ее души. Зыгмунт ловким стратегическим движением отрезал ее от стоявших вблизи гостей и, живописно опершись на фортепиано, спросил, почему во время своего приезда в Корчин он или совсем не видит ее или видит мельком.

Юстина отвечала, что она занимается хозяйством и, кроме того, должна присматривать за отцом.

Зыгмунт засмеялся.

— Зачем говорить неправду? Ты не хочешь меня видеть, я знаю это… ты затаила обиду, ты презираешь меня! Да я и сам начинаю себя презирать!

В голосе его было столько горечи и грусти, что Юстина поспешно ответила:

— Нет, нет… не то!

Она хотела продолжать, но оборвала; из другого конца гостиной пара глаз смотрела на нее с каким-то неописуемым выражением. То были глаза Клотильды, голубые и блестящие, как всегда, но теперь они смотрели на Юстину как-то особенно странно. Около молоденькой женщины, со своей обычной улыбкой, сидел Кирло. За минуту перед этим он кивнул головой на разговаривавших у фортепиано и шутливо спросил:

— Вы не ревнуете?

— К кому? — так же весело спросила Клотильда, но, взглянув в указанном направлении, вспыхнула.

— Вы разве не знаете? Это первая любовь вашего супруга… Панна Юстина — первая любовь, а вы знаете пословицу… — И ужасным французским языком он прибавил: — Он… он ревьен тужур…

— A ses premieres amours, — закончила с небрежным смехом жена Зыгмунта. — Знаю, знаю хорошо об этой первой любви, — мне рассказывали о ней… Но вы, может быть, знаете другую пословицу: с глаз долой…

— Из сердца вон! — и Кирло весело расхохотался.

Но на губах Клотильды скоро замерла улыбка, и сама она вся помертвела, устремив глаза на эту высокую цветущую девушку, с которой ее муж, вдруг оживившийся, взволнованный, беседовал так долго, долго, не давая ей уйти и загородив ее собой от других.

Юстина встретилась с этими глазами, которые осыпали ее искрами гнева и ненависти; девятнадцатилетнее сердце Клотильды было переполнено горем и тревогой. Юстина видела, как голубые горячие глаза мало-помалу начали наполняться слезами, как прелестное юное личико исказилось выражением нестерпимой боли, словно лицо беззащитного, тяжело и несправедливо обиженного ребенка.

В эту минуту Зыгмунт Корчинский, почти касаясь рукой плеча Юстины, тихо спрашивал:

— Неужели ты совершенно изгнала воспоминание о нашем прошлом из своего сердца? Неужели ты никогда не заговоришь со мной как с другом, как с братом?

С трудом, отрывая глаза от Клотильды, Юстина подняла голову и холодно посмотрела на стоявшего перед нею Зыгмунта.

— Совершенно и никогда, — ответила она так твердо, что Зыгмунт побледнел, наклонил голову и отошел в сторону.

В гостиной наступило общее оживление. Кто-то предложил прогулку по саду. Дамы вставали с кресел, а молодежь сбегала со ступенек террасы, на которой пожилые гости засели уже за карточные столы. Пан Бенедикт готовился приступить к партии винта, но без всякого удовольствия, исключительно только по необходимости. Зато Кирло с такой жадностью поглядывал на карты и на зеленое сукно, что на время перестал смеяться сам и смешить других.

Пани Эмилия вместе с другими дамами приближалась к дверям, ведущим на террасу. Прогулка по саду, где можно было подвергнуться влиянию и ветра и жаркого еще солнца, вызывала в ней опасения. Кивком головы подозвала она Юстину и слабым голосом попросила принести мантилью, шаль, зонтик и перчатки. Юстина быстро повернулась к дверям передней; Ружиц побежал вслед за ней:

— Вы позволите мне заменить вас?

Бледная и расстроенная после разговора с Зыгмунтом, Юстина не слыхала этих галантных слов и не заметила, что Ружиц вместе с нею вошел в переднюю и приблизился к вешалке, на которой висели, вещи пани Эмилии. Вдруг она почувствовала, что к ее руке прикоснулась чья-то мягкая гладкая рука. Она подняла глаза и только тут заметила присутствие молодого человека, который, будто бы распутывая петли кружевной шали, старался прикоснуться к ее руке и смотрел на нее таким же взором, как четверть часа назад. Он что-то говорил… Юстина не поняла хорошенько, что именно, только покраснела до корней волос и поспешно вернулась в гостиную. За ней, превосходно владея собой, следовал Ружиц с кружевной шалью и зонтиком пани Эмилии.