Страница 31 из 73
Графиня Виктория в это время вместе с княгиней Б. медленно объезжала площадь, наблюдая в лорнет выходки сына и при последней — лобызании с братом во Христе — едва не лишилась чувств.
Итак, у родных были все основания считать, что Цезарий не сумеет самостоятельно распорядиться своей — и немалой — долей наследства, которое было бы непростительным легкомыслием оставлять в его руках.
По достижении братьями совершеннолетия огромное отцовское состояние было по всей форме поделено между ними. Но, заботами и стараниями предусмотрительной матери, Мстислав получил в два раза больше брата.
Однако Цезарий не был в претензии, и когда мать с поверенным сообщили ему, что ему достанется Малев-щизна с пятью фольварками, а брату — Помпалин с «Ватиканом», десять фольварков и все отцовские капиталы, он не нашел в этом ничего несправедливого. Почтительно поцеловал руку матери, обменялся сердечным рукопожатием со стряпчим и поблагодарил за труды по устройству его дел.
Но даже и Малевщизной с фольварками управлял не сам Цезарий, а семья. Его землю сдавали в аренду, продавали, получая с нее доходы по доверенностям, которые он по первому требованию безропотно выдавал. А ему ежемесячно выделялась некоторая сумма на расходы, причем на руки он получал лишь небольшую ее часть — остальным распоряжались приставляемые к нему лица. Последние два года эту роль выполнял Павел. В его обязанность входило выполнять все прихоти молодого графа, но давать точный отчет во всех расходах старшим членам семьи. Все это было очень похоже на опеку. Но Цезарий не роптал, — во всяком случае, в его словах и поступках не было никакого намека на это
Может быть, молчаливый и покладистый юноша был себе на уме? Едва ли: недаром за ним установилась в доме репутация дурачка.
Однако при всей непритязательности были у Цезария и свои любимые развлечения. Купит, например, корзину яблок или булок и раздает беспризорным ребятишкам, которые уже хорошо его знали и толпой обступали на улице. Или слушает сказки и разные истории, которые, сидя на солнышке на порогах окраинных домишек, рассказывают деревенские старушки или седобородые деревенские деды. А то в праздник затешется в толпу и примется за шутки: сунет украдкой десятирублевку в карман какому-нибудь оборванному, хромому старичку, поймает за волосы приютского мальчишку в розовой или голубой рубахе и поцелует худое бледное личико.
А в деревне самым большим удовольствием для него было укладывать снопы в ригу, сгребать сено на лугу с молодыми парнями, с которыми он болтал на местном наречии, хохоча до упаду над их шутками и остротами, Вот какие низменные вкусы и привычки были у Цезария, Неудивительно, что благородная мать немало пролила слез и натерпелась стыда из-за него. Физические и нравственные недостатки сына она объясняла только дурной наследственностью (со стороны мужа, разумеется), видя в них признак вырождения или атавизма, как недавно стали выражаться натуралисты.
И в самом деле, при виде Цезария в распахнутых настежь воротах конюшни — широкоплечего, с продолговатым, грубоватым лицом, с длинным кнутом в могучей, красной лапище, которым он изо всей силы хлопал по воздуху, с торжеством поглядывая на своего сопер-ника-кучера, в воображении невольно возникал его пра-дед-сплавщик, плечистый, кряжистый мужик, когда он, стоя на носу расшивы за огромным рулем, разрезавшим речные волны, хохотал и орал во всю глотку своим товарищам: «Гей-га!»
— Выше кнут, панич! Шире взмах! Сильней! Ну, сильней! — смеясь, подзадоривали обступившие его конюхи и кучера.
— Панич, мужик мой занемог, а на доктора да лекарство денег нет! — причитала у него за спиной какая-то баба.
— Панич, управитель лошадь забрал за потраву и не отдает! — кланяясь в ноги, жаловался мужик из Малевщизны.
Тут же стайка дворовых ребятишек с нетерпением поджидала конца барской забавы в надежде выклянчить что-нибудь. Причитанья крестьянки и просительный голос мужика заставили Цезария прервать свое замятие, но, обернувшись, он очутился лицом к лицу с Павлом и смутился.
— Что ты тут делаешь, Цезарий? — спросил Павел, называя его просто по имени, не то что старшего своего кузена.
— Павлик! Если бы ты знал, до чего они мне надоели! — воскликнул молодой граф.
«Они», очевидно, означало поверенный и все остальные, собравшиеся в доме.
— Граф! — торжественно произнес Павел. — Не забывайте о том, кто вы!
— Кто я? А кто же я такой, скажи на милость? — бормотал Цезарий, грустно качая головой.
— Ну-ка брось кнут! — велел Павел.
Поколебавшись немного, Цезарий повиновался.
— А теперь идем домой!
— Ой, Павлик, только не туда! — взмолился Цезарий. — Пойдем лучше погуляем… вон к тому холму, с которого такой чудесный вид!
— Гулять мы пойдем потом, а сейчас надо покончить с делами.
— Ох, эти дела! Они мне уже поперек горла встали!
— Ничего не поделаешь, дорогой. Такова оборотная сторона твоего положения. Подумай, что скажут графиня и твои дядья, если эта выгодная сделка расстроится по твоей вине.
Цезарий задумался и, опустив голову, с тихим вздохом сказал:
— Ну хорошо, пошли!
Поверенный с вытянутым лицом встретил их у входа.
— Все пропало! — сказал он. — Пока мы зевали, маклеры успели его опутать. Теперь он совсем отказался продолжать переговоры и уезжает… Если бы господин граф утром подписал купчую, отступать было бы поздно, а так… Но я умываю руки, а графине и дядюшке вашему опишу все, как было.
С этими словами он спустился вниз и торопливо зашагал к флигелю, а Цезарий застыл на месте.
— Павлик! — придя немного в себя, сказал он чуть слышно. — Что же теперь будет?
— Ты о чем? — спросил Павел.
— Ведь он обязательно напишет маме и дяде, что я пропадал на пасеке и на конюшне, вместо того чтобы подписывать купчую…
— Ну конечно, напишет…
— Дяде-то еще ладно, а вот мама на меня опять очень рассердится.
— Конечно, рассердится! Ну и что?
— Как это «что»? Разве ты не знаешь, как мне это неприятно…
— Пора бы уже привыкнуть.
— Да, она всегда недовольна мной, сколько я себя помню… Не ругает, не бьет, но уж лучше брань и побои, чем это вечное: «Mon pauvre César, tu n’es bon à rien du tout!» [305]
Они вошли в одну из многочисленных гостиных.
— Господи! Мне совсем не хочется их огорчать, особенно маму, — продолжал Цезарий. — Я сам вижу, что ни на что не гожусь, но разве я виноват? Таким уж я уродился…
«Ну да, уродился!» — с сомнением повторил Павел про себя.
— Вот и сейчас они на меня рассердятся из-за этой Малевщизны, — продолжал он со слезами на глазах. — Мстислав опять будет издеваться надо мной…
— Перестал бы ты лучше обращать внимание на эти выговоры да насмешки…
Цезарий помотал головой:
— Хорошо тебе говорить, а окажись ты на моем месте…
— Может быть, граф Цезарий Дон-Дон Челн-Пом-палинский воображает, что мне лучше живется? — усмехнувшись спросил Павел.
— Да, ты в сто, в тысячу раз счастливей меня! Хотел бы я быть на твоем месте!
Павел рассмеялся, а потом сказал серьезно:
— Может, ты и прав. Во всяком случае, как бы там тебя ни ругали, хорошо, что Малевщизна не продана…
— Почему? — спросил Цезарий.
— Потому, что это было бы неблагородно, — загадочно ответил Павел.
Цезарий с открытым ртом задумался над его словами. Видно, он о чем-то смутно догадывался, потому что немного погодя нетвердо сказал:
— Да, пожалуй… — и с просиявшим лицом добавил: —Конечно, хорошо. Но они все равно найдут покупателя и продадут Малевщизну…
— А почему это кажется тебе таким неизбежным?
— Да ведь все говорят, что я не могу управлять имением. А с деньгами проще… положат в банк на мое Имя, и я буду получать проценты… — объяснил Цезарий.
— Но ведь Малевщизна — твоя собственность! Она Принадлежит тебе по закону…
— Ну и что из этого?
Павлик, смеясь, ответил:
305
«Мой бедный Цезарь, ты ни на что не годен!» (фр)