Страница 15 из 73
И руки — необыкновенно длинные и костлявые — не удавалось замаскировать ни пышными кружевными манжетами, ни узкими парижскими перчатками. Длинные и худые, висели они вдоль тела, и, не будь она княжной, всякий сказал бы, что такие бывают у горбунов и калек. Но про ее руки выражались иначе: «Чуть длинноваты», а маленький рост вызывал даже восхищение: «Как она миниатюрна!»
Удивительно: в княжеском роду — и такое неказистое существо! Это было тем более странно, что мать ее до сих пор была стройной и красивой.
Но таковы неведомые тайны и непостижимые ошибки капризной природы! Наверно, и она в княжеском обществе робеет, теряется, делает промахи — и, спохватившись, старается их исправить. Так было и тут. Наделив княжну «миниатюрным» сложением, «сутулой» спиной, «римским» носом, «китайским» ртом и чуть «длинноватыми» руками, она испугалась и, чтобы поправить дело, наградила ее великолепными русыми волосами, каким могла позавидовать любая красавица! А скуластое, низколобое лицо украсила огромными, таинственно глубокими миндалевидными глазами, чистыми и голубыми, как бирюза. >
Но эти прекрасные глаза, как алмазы в груде камней, лишь изредка сверкали среди бесчисленных изъянов ее наружности, вызывая у немногих, кто умел их разглядеть и оценить, не отвращение и насмешку, а жалость и симпатию.
Мстиславу, как видно, не дано было разглядеть и оценить их, иначе не сравнил бы он в разговоре с дядюшкой Стефанию с ведьмой. Нет, ничего зловещего во внешности ее не было. Наоборот, в глазах ее светилась томившаяся в этой бренной оболочке нежная, чувствительная душа. И помани ее кто-нибудь в заоблачные выси, она вознеслась бы высоко, высоко, сбросив бремя светских условностей для более светлых, высоких и сладостных обязанностей.
Но, увы, эта ангельская душа обитала в княжеском теле — и крылья ее были скованы равнодушием. Глядя, как безучастно, с поникшей головой и опущенными глазами, сидит она, сложив руки на своем голубом шелковом платье и совсем утонув в глубоком кресле с высокими подлокотниками, можно было подумать (о, какое кощунство!), что рожденная и выросшая во дворце княжна, словно чувствовала себя здесь чужой. Ее томила скука, и в душе она ощущала холод и пустоту. Княжна, как ни парадоксально это звучит, была несчастна.
Видно было, что ее нисколько не занимает разговор матери с графиней Викторией. Не оживилась она и при обсуждении великолепного бала у баронессы К., и когда почтенные дамы, мысленно перенесясь под высокие своды кафедрального собора, стали обмениваться впечатлениями от проникновенной проповеди сладкоречивого аббата Ламковского — их общего духовника, наставника и утешителя (тут они совсем расчувствовались и добрых пять минут наперебой восхваляли его мудрость и благочестие), ничего не отразилось на ее лице и когда мать, оборвав на полуслове разговор об аббате, словно невзначай, спросила:
— Et le comte Мстислав? Comment va-t-il? [232] Уже вернулся из Рима? Когда мы его увидим?
Тут начался долгий разговор о Риме, обе дамы рассматривали четки, потом, преклонив колена, благоговейно облобызали их. Наконец княгиня протянула графине руку, сказав многозначительно:
— Вас, chère comtesse, можно поздравить с таким сыном. Un jeune homme si accompli!.. D’un esorit tellement noble, tellement chavaleresque!..[233] В наш прозаический испорченный век это просто чудо, это истинное доказательство милости божьей!..
— Поверьте, chère comtesse, — после небольшой паузы, вызванной, очевидно, волнением, продолжала она, — поверьте, что любая мать была бы счастлива иметь такого сына…
И она долгим, нежным взглядом посмотрела ка дочь. Графиня Виктория просияла.
— Princesse! — воскликнула она дрогнувшим голосом. — Если Мстислав так расположил вас к себе, мне остается только роптать на провидение, что у меня нет такой дочери, как Стефания.
Они обменялись понимающими взглядами и в единодушном сердечном порыве протянули друг другу руки, со всей возможной лаской соприкоснувшись кончиками пальцев.
А княжна по-прежнему сидела неподвижно, с отсутствующим видом, и только полуопущенный взгляд ее бирюзовых глаз был полон какой-то нездешней печали.
Княгиня встала; светская беседа — этот сущий винегрет, — в которой перемешались бал, туалеты, обедня, проповедь, Рим, аббат, и матримониальные интересы, — подошла к концу. После нового ласкового пожатия пальцев, обоюдного изъявления чувств и нежного лобызания воздуха дамы в дверях расстались.
Вернувшись в будуар, графиня задумалась.
— Надо немедленно поговорить с Мстиславом, — сказала она себе. — Нельзя упускать такой случай…
— Что, граф Мстислав у себя? — спросила она у камердинера, явившегося на ее зов, и, получив утвердительный ответ, сказала: — Ступай, доложи ему обо мне.
Накинув с помощью горничной бархатную мантилью, графиня с важным и сосредоточенным видом спустилась вниз, в апартаменты своего сиятельного сына.
Мстислав полулежал в шезлонге в комнате со спущенными шторами; там его и нашел посланный графиней камердинер. Возле него на полу валялась не то французская, не то английская газета, которую граф Перед тем, очевидно, просматривал. Он и не спал и не бодрствовал. В таком полузабытьи проводил он почти все время в последние годы, если только его не вырывали из него неотложные светские обязанности или важные для поддержания семейного престижа дела.
И что тут удивительного? Он отдыхал после давно, по его словам, промелькнувшей, но бурной молодости, полной волнений, страстей и разных событий, которые разыгрывались во всех концах света. Жизненные силы двадцатипятилетнего графского отпрыска были исчерпаны или, во всяком случае, подорваны, и когда ему доложили о приходе матери, он только приоткрыл глаза и, лишь полежав еще немного, медленно, со стоном, поднялся с шезлонга. Глубокая усталость и отвращение ко всему владели им — иногда он по целым дням и месяцам находился во власти сплина, подумывая даже пустить себе пулю в лоб или как-нибудь иначе покончить с этой опротивевшей и ничем его больше не привлекавшей жизнью. Однако благовоспитанный сын никогда не забывал, к чему его обязывает знатное происхождение и высокое положение в свете.
И сейчас, не испытывая никакого удовольствия от визита матери, он все-таки встретил ее в дверях, почтительно поклонился и, подвинув самое удобное кресло, предложил тихо, еле цедя сквозь зубы, но безупречно вежливо.
— Veuillez-vous asseoir, chère maman! [234]
Графиня села, живописно завернувшись в мантилью, и, помолчав, сказала:
— Я пришла поговорить с тобой, Мстислав, о деле, очень важном для тебя, для меня… и для всей нашей семьи…
— Je vous écoute, chère maman [235].
— Только что y меня была княгиня…
По неподвижному, как маска, лицу Мстислава скользнула брезгливая гримаса.
— Она была с дочерью… княжной Стефанией… Cette bo
Графиня с беспокойством посмотрела на сына, а он сидел, уставясь в пол, сгорбившись, словно удрученный чем-то.
— Madame la princesse est trop bo
— Pourquoi? Mais pourquoi donc? [237] — воскликнула графиня.
— Я, кажется, уже имел удовольствие говорить тебе, chère maman, что княжна Стефания страшна, как ведьма…
— Ты просто смотришь на нее с предубеждением, mon enfant; она совсем не дурна, у нее красивые глаза и волосы, а когда она говорит, то становится совсем мила.
232
A граф Мстислав? Как он поживает? (фр-)
233
Такой замечательный молодой человек!.. Такая благородная душа, такой рыцарь!., (фр.)
234
Садитесь, милая мама! (фр.)
235
Я вас слушаю, дорогая мама (фр.).
236
Княгиня, эта прекрасная, замечательная женщина., вы знаете… она делала мне намеки… но намеки совершенно прозрачные, Даже настойчивые (фр.).
3. Э. Ожешко
237
Почему? Но почему же? (фр-)