Ведьма

— А чорт-то, а? Разве он не носит тебе денег, а?

При этих словах женщина, как ошпаренная, сорвалась со скамейки, глаза ее широко раскрылись, она вытянула руки вперед, как бы защищаясь от напасти.

— Что ты болтаешь! — закричала она, — человече, опомнись! Бог с тобой…

— А все-таки носит… — настаивал крестьянин, подступая еще ближе и не спуская с нее глаз. Она же быстро и очень громко говорила:

— Я в храме божьем окрещена! Меня крестили каждый день на ночь святым крестом! Я свою душу не сгубила никаким смертным грехом!..

— А все-таки носит! — стоя уже около нее, повторял крестьянин. — Я сам видел сегодня, как он, огненный такой, влетал через трубу в твою хату…

В широко раскрытых глазах женщины блеснул ужас… — Лжешь! — крикнула она, и по ее голосу можно было угадать, что она страстно желала, чтобы он сейчас же отказался от своих слов. — Лжешь! Скажи, что ты солгал.

— Ей-богу, видел.

Он ударил себя кулаком в грудь и начал опять:

— Займи, Петруся!.. Смилуйся, займи… Уж я и на дьявольские деньги согласен, чтобы только вылезть из этой горькой беды… дай хоть дьявольских!..

Он наступал на нее, толкая ее к стене и приближая к самому ее лицу свое лицо. От него разило винным перегаром.

— Я к тебе, как к матери, Петруся… хоть ты ведьма, но я к тебе, как к матери… Спаси… пусть уж и на меня падет этот великий грех… поделимся с тобой и деньгами, и грехами… Я к тебе, как к матери и заступнице… хоть ты и ведьма, но я к тебе, как к своей заступнице…

Гнев, испуг и отвращение к этому пьяному человеку, жена и дети которого жили благодаря его пьянству в нужде и лишениях и который над ее крышей замечал летающих дьяволов, охватили Петрусю и пробудили в ней всю ее необыкновенную силу. С искрящимися глазами она топнула ногою о пол и крикнула: «Вон!» При этом она ухватила его за полушубок и, отворив двери, вытолкнула в темные сени. Это не было так трудно: мужик слабо держался на ногах. В темных сенях он дошел, качаясь, до дверей, ведущих во двор, и, выйдя, закричал еще раз:

— Не дашь? Все-таки не дашь денег?

Но жена кузнеца заперла двери на железную задвижку. Крестьянин подошел под замерзшее окно и там то кричал, то ворчал:

— Я к тебе… ведьма ты… как к матери… дай денег… смилуйся… хоть и дьявольских дай… Не дашь? Все-таки не дашь? Петруся! Слышишь? Мировой говорит, долги заплатить надо… я к старшине… Старшина говорит, земли не продам, а хозяйство продам… в одних рубашках останетесь… Ой, горькая моя доля и деток моих. Петруся, слышишь? Дай денег… что тебе мешает? Приятель твой наносит тебе снова, сколько желаешь… Не дашь? Все-таки не дашь? Ну, так подожди же, задам я тебе, погибшая твоя душа… неверная… продалась врагу божьему… попомнишь ты!

Он пошел! по тропинке, ведущей к корчме и деревне, и, идя медленно и пошатываясь, сжимал кулаки, размахивая ими по воздуху, и, не переставая, говорил с гневными восклицаниями или мрачно ворча:

— Не дала! Все-таки не дала! Погибшая ее душа… неверующая в господа бога… проданная врагу божьему… задам я ей… попомнит она…

Петруся уже два месяца не ходила в деревню. Ей становилось страшно, когда она думала о встрече с людьми, и бабка несколько раз повторяла ей, чтобы она была тихонькой, как рыбка на дне. Однако через неделю после странного посещения Семена ей необходимо было пойти к Лабудам. Дело шло о нитках, которые Аксинья напряла для Лабудихи и которые надо было непременно отнести, чтобы не навлечь на себя упреков или даже и подозрений, задержав их слишком долго. В сумерки, когда кузнец работал в кузнице, Петруся обратилась к бабке:

— Пойду, бабушка… сегодня уж обязательно пойду к Лабудам.

Старуха немного помолчала, как будто бы решение внучки приходилось ей не по вкусу. Затем все-таки ответила:

— Иди, когда уж надо… только не суйся там на глаза людям… пройди за гумнами.

— Пройду за гумнами… — повторила Петруся.

Она надела кафтан и башмаки, повязала на голову платок и пошла. Аксинья, оставшись с детьми на печи, начала рассказывать почти в совершенной темноте сказку, о драконе. Это была длинная и страшная сказка, за которой последовала другая, до того смешная, что двое старших покатывались со смеху, смеялась и самая маленькая, Еленка, хотя понять ее хорошо еще не могла. Маленький Адамчик запищал в люльке; Аксинья велела Стасюку, чтобы он слез с печки, покачал брата; ребенок спустился вниз, взобрался на скамью, около которой стояла люлька, и скоро в темной комнате мерное постукиванье люльки стало вторить хриплому голосу бабки, рассказывавшей уже третью сказку.

В это время под окнами и в сенях послышался топот быстро бегущего человека; двери с треском отворились и, по всей вероятности, остались открытыми, потому что в комнату ворвался поток морозного воздуха; тотчас же в темноте послышался глухой крик, звучавший отчаянием и ужасом.

— Господи Иисусе! Спасайте! Несчастная я! Бьют уже! Палками бьют! Боже мой, милосердный!

Это был голос Петруси, которая, очевидно, рухнула всем телом на пол, потому что посреди комнаты что-то сильно стукнуло. Онемевшая на несколько секунд, Аксинья заговорила дрожащим голосом:

— Что с тобой, Петруся, что с тобой? Господи боже, смилуйся над нами! Что с тобой?

Испуганная криком и стуком трехлетняя Елена залилась плачем, несколько тише завторил ей Адамчик. Сквозь крикливый плач детей прорвался громкий повелительный голос слепой бабы:

— Не сходи с ума, Петруся… зажги огонь. Дети впотьмах плачут.

Петруся, подавляя стоны, тяжело поднялась с земли, а когда она зажигала огонь, всовывая горящую лучину в щель печи, руки ее тряслись, как в лихорадке. При дрожащем блеске разгоравшегося огня лицо ее с отчетливостью изваяния показалось на сером фоне комнаты. Оно было бледно, как полотно, на лбу виднелось несколько глубоких морщин, и глаза сверкали. Платок упал с ее головы, спутанные волосы закрыли шею и торчали над лбом; две слезы светились на ее ресницах, и сдерживаемое рыдание подергивало ее губы и грудь. Зажегши огонь, она схватилась обеими руками за голову и, как в бреду, начала бегать по комнате. Она то останавливалась посреди комнаты, широко раскрыв глаза и подняв над головой руки, то падала на стол или скамейку, то кидалась к печке и каким-то умоляющим жестом высоко вытягивала обе руки к бабке. При этом она говорила так, как говорят в бреду: быстро, бессвязно, неожиданно вскрикивая и снова понижая голос до шопота.

Таким образом она рассказывала о происшествии. Слушая, Аксинья выпрямлялась, как струна, на своем сеннике, все быстрее двигала челюстями, а костлявыми руками искала, быть может, бессознательно, головки своих маленьких правнучек, которые уже молча, испуганные, сами придвигались к этим рукам и к ее груди. Петруся рассказывала, что к Лабудам она дошла благополучно, отдала тальки, со всеми поздоровалась и, не вступая в разговор, сейчас же пошла назад по той же самой дороге. На этой дороге ее подстерегали люди, которые, как видно, уже знали, что она будет там проходить, возвращаясь от Лабудов. Они подстерегли ее за забором огорода, низеньким забором, около которого кто-то ударил ее по спине палкой раз и другой, но так сильно, что она упала на землю. Ударивший ее был Семен Дзюрдзя, она узнала его, несмотря на темноту; за плечами Семена раздался хохот Степана, а Параска, Семенова жена, что-то заговорила о деньгах и покупной юбке, Розалька, проклиная, называла ее ведьмой, и еще двое людей смеялись и говорили, но она не знает, кто они были, потому что поднялась и что было силы побежала дальше. А они перелезли через забор и пошли к корчме, не убегая, а потихоньку, как ни в чем не бывало. Били, палками уже начали бить! Что ей делать? За что это ей?

Она плакала теперь горькими слезами, ломала руки: видно было, что страшный испуг помутил ее разум и отнимал у нее волю. На печи послышался шопот старухи:

— Парень Прокопий… ой, парень Прокопий… зачем я теперь опять припомнила рассказы и слезы твоей матери, Прокопихи?

Она шире раскрыла белые глаза на желтом лице и снова сказала повелительно: