Ведьма

— Давно уже не видал я тебя, Петруся, — заговорил он, — и не разговаривал с тобой. Вот уж год будет, как ты вытолкала меня из своей избы и заперла за мной двери. С этого времени я уже не приходил к вам и не заговаривал с тобой…

— И не надо! — гневно проворчала женщина, нагнувшись над челноком.

Он продолжал:

— Надо или не надо, а так уж должно быть… Ты мне сделала так, что где ты, там мои желания и все мои мысли… Если ты не хотела, чтобы так было, то зачем же делала… Или сделала это на вечное мое несчастье?

На этот раз она повернула к нему свое лицо с испуганными и вместе с тем рассерженными глазами.

— Если бы я знала какое-нибудь средство, то сделала бы так, чтобы никогда тебя, Степан, не видеть… никогда… до конца моей жизни. Вот что я сделала бы, если бы знала, как сделать… Но хотя вы все называете меня ведьмой, — я не знаю, что делать на мое вечное горе, не знаю!

Она снова стала складывать в челнок белье; ее алые губы надулись, как у рассерженного ребенка, и глаза наполнились слезами.

Степан сел поудобнее на своем твердом сиденье и продолжал, не спуская с нее глаз:

— Ведьма ты или не ведьма, но такой приветливой и работящей, как ты, нет во всей деревне… где уж там! — во всей округе, а может, и на всем свете нет! Может быть, ты и дала мне когда-нибудь напиться того зелья, которого по твоей вине напился от Франки Клементий, а может, и не давала… разве я знаю? Может быть, это зелье, что вошло в меня, и есть эта твоя приветливость и веселость. Когда ты была еще девушкой, я от всего этого становился другим, вот таким же ласковым, тихим и веселым, как и ты, чуть бывало посмотрю на тебя, услышу твое пение, смех…

Он с минуту помолчал, а потом продолжал:

— Я очень люблю тихих и веселых людей… Вот с Петром и Агатой я живу хорошо, потому что у них всегда святая тишина и хорошее обращение… И Клементия люблю за то, что он слушается старших и сам веселый. Сам я злой, это правда, и неспокойный, как ветер, и хмурый, как небо перед дождем… Такой уж я, видно, уродился, с такой болезнью в душе; не вылечила меня от нее мать, — такая ведьма, что за ее руганью и побоями я не помню своего детства; не вылечил брат, что со мной таскался по судам… за моим куском земли; не вылечила женка, гадина… не вылечила водка, которую я лью себе в горло… никто не вылечил и ничто не вылечило.

Он говорил медленно, грустно, устремив глаза в землю. Немного спустя он поднял взор на Петрусю:

— Ты могла вылечить меня от этой болезни, но не хотела! — прибавил он.

Женщина, успокоенная его ласковым голосом, а может быть, тронутая его грустью, спокойно ответила, не прерывая своей работы:

— Видно, не судьба!.. Но какое у тебя несчастье? Напрасно ты жалуешься и гневишь господа бога! Чего тебе нехватает? Изба и хозяйство у тебя порядочное… жена и дитя есть… Вот благодарил бы бога и был бы доволен… если бы только хотел…

— Это правда! — возразил Степан, — такая хорошая жена и такой здоровый, сильный сын! Будет он когда-нибудь работником в помощь мне! Эх!

В его голосе звучала грубая, но мучительная ирония; он засмеялся и выругался, но потихоньку, чтобы не испугать женщину, которая в первый раз за долгое время захотела с ним говорить.

— Правду тебе сказать, Петруся, — мне уж и хозяйство надоело. Для кого стараться и работать? Разве у меня полна хата детей? Одно только дитя, да и то такое, что только и прислушивайся: дышит оно еще или нет. И больше уж не будет. Жена мне не жена, — я на нее смотреть не хочу. Приду домой с поля, да и лягу, как собака, никому слова не сказавши. Хорошо еще, если та молчит, а то как прицепится со своей злостью или любовью, то сейчас и завоем оба, как два волка, когда их вместе запрут. Вот какое мое счастье… Люди смеются надо мной, как будто я уж какой-нибудь последний; а хозяйство мое скоро пойдет прахом… потому что ни к чему нет охоты, только бы свет проклинал!

— Стыдно, — вскричала Петруся, — стыдно тебе, Степан, так делать и так говорить! Смотрел бы за хозяйством, а с женой жил бы так, как велел господь бог, — согласно, спокойно… Вот как я с моим живу; у нас никогда еще не было ни одной минутки ни гнева, ни ненависти…

— Только ты не вспоминай мне о своем!.. — с вспыхнувшими глазами сказал Степан.

Она не глядела на него и не заметила, что в нем поднимается целая буря страсти…

— Если бы ты для своей жены был таким, какой мой для меня, то и жена твоя была бы лучше! — заметила она.

— Чтоб они утопились оба! Чтоб у них глаза скорей закрылись, — угрюмо проворчал Степан.

— Фу, какой злой и скверный человек… желает людям смерти! — Она, нахмурив лоб, сердито сверкнула глазами, отплюнулась, а затем прибавила, поднимая с земли последнюю связку белья и бросая ее в челнок:

— Умная я была, когда не хотела за тебя выйти: хороший бы у меня был муж!

Видя, что она хочет войти в челнок и отплыть, он поднялся с места и стал около нее.

— Подожди, Петруся, подожди немножко! — шептал он, — еще минутку поговорим… что тебе мешает? Еще одну минутку! Я бы для тебя был не такой, как для той… я был бы с тобой ласковый и тихий, как собака, которая узнала своего хозяина. Ты бы у меня в доме смеялась и пела, как коноплянка в гнезде… а я бы тебе целовал всю жизнь руки и ноги, работая на тебя, я искровянил бы себе руки от труда… ой, Петруся ты моя, миленькая ты моя… не убегай хоть теперь от меня… дай хоть минутку полюбоваться тобой…

С пылающими глазами и выражением страсти на лице он наступал на нее, тянул ее под раскидистые ветви ивы, обдавал пылающим дыханием ее шею и плечи и, как железной рукой, обнимал ее стан.

Она вскрикнула от испуга и гнева, одним прыжком вскочила в челнок и, схвативши весло, мигом оттолкнулась от берега. Прошло не более минуты, а челнок уже находился на порядочном расстоянии от Степана. Он плыл по гладкой голубой поверхности быстро, ровно, почти не колеблясь и уносил к противоположному берегу высокую стройную женщину, которая равномерно нагибалась над веслом, волновавшим воду. Падавшие из-под красного платка волосы скрывали огненный румянец ее лица, а заходящее солнце обливало розовым светом и золотило ее голые почти до колен ноги и управлявшие веслом руки.

Глаза мужчины, который стоял под ивой и смотрел на Петрусю, горели ярким пламенем. Страстная, любовная улыбка сменилась на его лице морщинами печали и гнева; что-то ужасное и злобное мелькнуло в выражении его губ.

— Если так, — крикнул он уплывающей женщине, — то ты в самом деле ведьма! Нечистая сила, тянешь к себе людей, а после отдаешь их на вечную погибель. Подожди ты! Будет тебе! Я уж найду, чем отплатить за свою обиду, ведьма ты!.. Проклятая твоя душа!

Она была на таком расстоянии, что не могла не слышать его криков. Однако она ничего не ответила, только челнок заколыхался под ней, будто дрогнули на мгновение ее ноги. Затем она опять поплыла ровно и быстро, а на бронзовом лице стоявшего под ивой мужчины появилась полная ненависти улыбка. Из тени, в которой он стоял, женщина, озаренная солнечным светом и плывшая по голубой поверхности пруда, показалась ему страшным, зловещим и вместе с тем сияющим и заманчивым видением.

— Ведьма! Ей-богу, ведьма! — шептал он.

А когда она пристала к белевшему вдалеке противоположному песчаному берегу и поспешно пошла к дому, он прибавил со сжатыми кулаками, возвращаясь к своему плугу:

— Она не должна ходить по божьему свету… не должна!

Петруся не застала дома мужа. Стасюк, который выбежал ей навстречу на самый берег пруда, рассказал ей по дороге, увязая в белом песке и цепляясь за ее одежду, что отец пошел в корчму, чтобы поговорить с кабатчиком. Она знала, что тот предлагает ее мужу большую и выгодную работу в одном из соседних имений, и поэтому не удивлялась и не беспокоилась, что Михаил не вернулся в обычную пору домой. Дело было важное, и много о чем нужно было поговорить с евреем. Приготовляя ужин, она рассказала бабушке обо всем, что произошло у ней с Агатой и у пруда, а дети в это время забавлялись в одном из углов комнаты деревянной удочкой и грызли семечки.