Ветеран Цезаря

— Единственная в мире, — кивнул Серторий. — Ведь обычная окраска лани рыжеватая с белыми пятнами, а на этой, сколько ни ищи, не найдёшь ни одного рыжего волоска… Ну тихо, тихо, — погладил он лань и обернулся к нам: — Соскучилась… пришлось привязать её за частоколом, чтобы не вспугнуть шумом из-за этих конских хвостов. Воображаю, как вы были удивлены нашим представлением!

— Да, — признался Валерий, — сначала мы ничего не поняли. Но, когда услышали твоё обращение к войску, всё стало ясно. Мы уж знали от нашего провожатого, что испанцы против твоей воли вступили в бой и потерпели поражение.

— Чтобы поднять дух отряда, — усмехнулся я, — наш провожатый даже хотел повесить мирных путников.

Серторий засмеялся:

— Вот и я решил поднять дух своих воинов. Только сделал это, не принося никому ущерба, если не считать коня, потерявшего немного волос из хвоста… Обычно же воспитывать варваров помогает мне вот эта лань: её чудесная окраска внушила мне мысль уверить их, будто она послана мне Дианой как посредник между небожителями и мною. Воины мои гордятся, что сами боги руководят ими! Но иногда, как вы видели, им начинает казаться, что боги чересчур медлительны. Тогда мои испанцы поступают по-своему и проигрывают сражение.

Суеверие естественно для невежественных людей. А насколько эти испанцы, особенно жители севера, невежественны, я убедился в следующее же утро, когда, распростившись с Серторием, мы отправились дальше в сопровождении раба, нёсшего нашу поклажу. (Мы решили путешествовать как можно скромнее, чтобы не привлекать ничьих алчных взоров.) У выхода из лагеря нас остановил какой-то кельтибер:

— Вас называют всадниками, а вы, оказывается, ходите пешком? Или разбойники отняли у вас лошадей? В таком случае я и мой товарищ продадим вам своих коней, а также мула для вашего раба и поклажи.

— Как?! Ты не знаешь, что такое римское всадничество? — возмутился я и с помощью Валерия, переводившего кельтиберу непонятные для него слова, принялся объяснять, что наши предки назывались всадниками, потому что служили в конных войсках; но в наше время всадники — это просто богатые люди, которые могли бы воевать собственным оружием и на собственном коне, но в этом нет надобности: конницу поставляют нам союзники и подданные Рима, а мы если и воюем, то только в свите полководца или как военачальники. Вообще же занимаемся всякими мирными делами: ораторским искусством, философией, литературой или берём у правительства на откуп налоги, арендуем рудники, ведаем постройками для государства храмов, дорог, водопроводов…

Кельтибер, терпеливо выслушав мою речь, спросил:

— Значит, лошади вам не нужны? Какие же вы всадники?

Повествование ведёт меня за собой, выхватывая из моей памяти одну картину за другой. Пожалуй, так я нескоро успею рассказать о том, ради чего начал эту книгу. Но ещё об одной встрече я должен поведать…

Я столкнулся с этой девушкой в Патрах, куда заехал по поручению нашей компании узнать, как выплачивают тамошние жители ссуды, полученные от нас. И вот, когда я собирался войти в контору, из её дверей вышла пожилая женщина в сопровождении юной девушки такой красоты, что я ахнул от восхищения да и замер с открытым ртом: обычно хорошенькие девушки смотрят на нас, как на зеркало, отражающее их восхитительную внешность, а эта… Какая безысходная тоска в глазах! Что произошло? Я рванулся к ней, протянул руку, чтобы остановить её, узнать, чем ей помочь. Валерий удержал меня:

— Ты с ума сошёл! На улице чуть не схватил за руку незнакомую девушку! Это же оскорбление! Хочешь, чтобы нас здесь побили камнями?

— Оскорбление? — возмутился я. — Да ты видел её глаза? Я бросился к девушке, как бросился бы на помощь утопающему. Пойдём за ними. Узнаем, что с нею случилось.

Валерий отрицательно покачал головой:

— Незачем. Незнакомцу она ничего не скажет. А если что и случилось, то, очевидно, здесь. — Он открыл дверь конторы. — Что за женщины только что вышли отсюда? — спросил он управляющего, который поднялся нам навстречу.

— Жена и дочь одного нашего должника, — ответил тот. — Заметили, какая красотка? Дочка, конечно, а не мать. Мегадор нарочно дочь прислал, чтобы разжалобить и снова отсрочку получить. И долг-то у него был пустячный, а он всё оттягивал уплату, надеясь на смерть своей мачехи, а пока вносил проценты из доходов с именьица. А мачеха возьми да умри, не помянув даже имени его в завещании. Всё отказала юристу, который вёл её дела. Мегадор и остался на бобах. В прошлом году уж и проценты не заплатил. Видов на будущее никаких. Вот мы за долг именьице его и забираем. А он снова просит отсрочки: жить, видите ли, негде, платить за квартиру нечем. Тогда не влезай в долги! Я им так и сказал: либо имение ваше с торгов пойдёт, либо дочь.

— Что?!

Думая, что я не поверил, будто цена девушки окупит долг отца, управляющий стал убеждать меня:

— Она же красавица! И умна, говорят, и музыке обучена, и пению… Да на аукционе передерутся из-за неё!

— Ах ты пират! — крикнул я. — Продавать свободнорождённую! Где это видано? Сейчас же пошли к ним кого-нибудь известить, что мы запишем половину уплаченных процентов в счёт долга, а остальное разрешаем выплатить через год и процентов взимать не будем. — Видя, что он собирается возражать, я прикрикнул, как хозяин: — Беру это на себя. Не беспокойся. Ты получишь от компании приказ по всей форме.

Я потребовал долговую книгу и, пока Валерий проверял с управляющим, как погашается задолженность городской общины, я выписал всё касающееся займа Мегадора. Узнать об имени девушки я постеснялся.

Когда мы вышли из конторы, я спросил Валерия, почему он так мрачно усмехается. Разве я сделал что-нибудь плохое?

— Нет, — ответил он, — просто ты заблуждаешься, полагая, что волк добровольно отдаёт тебе ягнёнка, которого уже держит в зубах. А всадники (я говорю об откупщиках) хуже волков…

— Ты забываешь, что мой отец тоже был всадник и откупщик!

— Помню, мой Луций. Он был хороший человек и по своей воле не причинил бы зла ни одному живому существу. Он был добр даже к рабам. Но не к должникам! Что же ты думаешь: из-за той компании, членом которой был твой отец, мало людей продавали своих детей, а то и самих себя в рабство? Лишь бы спасти остальную семью. Страшнее этого нет ничего: теряешь защиту закона, человеческое достоинство, душу… Да, даже душу! Ты уже не человек, ты скот хуже вола: вол только работает, а ты должен выполнять любую гнусность, которую вздумает приказать тебе хозяин… Ты рассказывал, что Волумний сравнивает рост пшеницы с ростом процентов. Тогда я промолчал. Тебе это сравнение показалось остроумным… Но разве допустимо сопоставление пшеницы — благословения богов и денег — их проклятия!

— Зачем же ты согласился, чтобы мы работали в компании откупщиков?

— Тебе нужны были эти проклятые деньги, чтобы спасти мать. А что ещё ты мог бы делать? Наняться в войска? На войне можно разбогатеть. Но я слишком ценю твою жизнь, чтобы рисковать ею.

— Ну так я начну воевать с откупщиками, чтобы исправить зло, если его невольно причинил я или мой отец. И начну я с войны за эту девушку.

— Ты изучал историю. Вспомни, что произошло с претором Азелионом совсем недавно, уже после Союзнической войны.

— Азелиона убили в то время, когда он совершал жертвоприношение…

— Почему?

— Потому что он встал на защиту римских должников, опираясь на старинный закон, воспрещавший давать деньги в долг под проценты.

— Да. А он был претором и жрецом! И на него напали, когда он в священной, отороченной золотом одежде совершал возлияние в римском храме! Что же надеешься выиграть ты, не облечённый никаким саном юнец в провинции, где ни один закон не защищает людей от произвола?

— Не знаю. Только я решил прервать поездку и вернуться в Эфес. А там видно будет.

Мысль о девушке не давала мне покоя. Днём и ночью меня преследовало воспоминание о глазах, зовущих на помощь.