Страница 50 из 70
— Хальт!
Василько, не ожидая засады, заметался из стороны в сторону. Но в тот самый момент, когда, цепко схватившись за каменный выступ, он пытался спрятаться за развалинами дома, прозвучал выстрел, другой, третий… Что-то горячее ударило ему в грудь. Он почувствовал, что силы оставляют его. Но он ещё шёл, держась за стены.
Вот и знакомый дом на Русской улице… Окно… Василько хотел, как всегда, поставить ногу на цементный выступ и взобраться на подоконник, но ноги налились свинцовой тяжестью и не повиновались. Острая боль во всём теле пригнула мальчика к тротуарным плитам.
— Мамо…
Набросив на голые плечи платок, мать босиком выбежала во двор, припала к окну квартиры дворничихи и заколотила в стекло мелкой дробью:
— Кто там? — не сразу отозвался заспанный голос.
— Мирослава! Голубонька, берите ключ от брамы и скорее выходите.
Помогая прачке внести Василька, дворничиха сердито бурчала себе под нос:
— Грех на душу беру. Надо сейчас же бежать в полицию и заявить. А то меня…
— Побойтесь бога, голубонька, — взмолилась несчастная женщина. — Вы же сами мать…
— И куда только его носило, глядя на ночь? — в голосе её теперь слышались нотки сочувствия. — Надо бы доктора…
Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.
— Лампу зажгите, — сказала дворничиха.
— Где ты был? — прошептала мать.
— Ты… только не бойся, мамо… Поверни меня на бок… Немецкий патруль… ты не бойся… — не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик. — Мамо… — внезапно голос его сорвался, он закашлялся.
— О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. — заметалась по комнате несчастная мать. И вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно замолилась.
— Мамо, — едва слышно позвал Василько. — Возьми знамя… Оно тут, на груди… Отдашь Петрику…
Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой. Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужда и болезни.
В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.
Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.
Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.
Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.
— Доктор велел Василька поить молоком, — печальным голосом сказала Катруся. — А молоко теперь и за деньги не купишь…
Глава шестая. Ад на земле
Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров — трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В двадцати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, пристрастившимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.
Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.
Однако мысль о побеге из этого ада не оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.
Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.
Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.
Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Он работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал…
Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.
«Сортировочная» — узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.
Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьица, штанишки, кофточки, шапочки, чулочки — отдельно.
— Смотри, Юрасик, — скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «№А-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик с белыми кружевами и пушистыми помпонами на конце завязок.
— Складывай сюда. Здесь уже много детской одежды.
— Юрасик, — тихо спрашивает Юлька. — Как ты думаешь, грудных детей убивают вместе с ихними мамами?
Юра молчит. Он не знает, что ответить.
— Ох, я так заморилась… — хрипло прошептала Юлька. — Сегодня праздник, а мы работаем… За это нас может покарать пан бог…
— «Пан бог!» — горько качает головой Франек, глядя на сестрёнку. Его глубоко запавшие глаза кажутся уже не ясно-серыми, а очень тёмными и горят злым огнём. — Ослеп он, этот твой пан бог?.. Я не знаю, есть ли ад там, на небе, но тут, на земле, он есть… И мы в этом аду…
Юлька тяжело закашлялась и выплюнула на цементный пол сгусток крови.
— Хны, хны, хны, — тихо плачет, согнувшись над кучей тряпья, чёрный, как уголёк, Кристоф Меер. — Я так хочу хлеба…
Никто из детей не понимает по-французски, а маленький Кристоф никакого другого языка не знает.
Юра, стараясь, чтобы не заметил надсмотрщик, подходит к малышу и быстро суёт ему в руку кусочек хлеба от своего дневного пайка.
…Метёт пурга.
В жарко натопленной эсэсовской комендатуре лагеря на больших стенных часах стрелка остановилась на шести утра. И в ту же секунду тьму за окном взрывает пронзительный визг сирены.
— Аппель поверка!
В тускло освещённых бараках на четырёхэтажных нарах закопошились люди.
— Вставай, вставай, Франек! — тормошит Юра своего соседа по нарам. — Аппель поверка!
Барак похож на улей с растревоженными пчёлами.
— Ироды проклятые! — тихо ропщет отец Франека, поспешно натягивая полосатые штаны и куртку из мешковины. — Стужа, темень, чисто ад, а они людей на мороз…
Не легко полураздетыми выстоять битый час на аппельплатце, пока идёт поверка. Но ещё труднее в такие холода проработать двенадцать часов подряд в каменоломнях.
Едва волоча ноги, с тупой болью в голове от ударов по ней резиновой плёткой надсмотрщика Вайнгаэра, Юра и Франек возвращаются в строю обречённых.
Входят в барак.
Внезапно Франек останавливается, заметив, что все с сочувствием смотрят на него.
— Панове…
Люди молчат.
Тогда подросток бросается к нарам, где должен лежать его больной отец. Место уже занято новым узником, незнакомым Франеку.
Несчастному не нужно ничего говорить, он слишком хорошо знал, что означает новый узник в этот час, когда под потолком уже горит тусклая лампочка.
Кто-то сел около Франека и начал гладить его костлявые плечи.
— Отец!
— Не плачь, Франек, не плачь… — говорит старый наборщик Анатоль Филипповский из Варшавы. А сам роняет на голову мальчика горячие слёзы и всё шепчет: — Нам нельзя плакать…
Наступило лето. По лагерю пронёсся слух, что те две партии, которые были отправлены на Украину, стали жертвами новой зверской выдумки немцев. Во Львове из людей варили мыло.